Точка зрения Толстого составляет прямую противо­положность такому устранению нравственных требова­ний. Для Толстого самая основа задач, которые ставит себе великое деяние великого человека, имеет нравст­венный характер. Вопреки репутации «великого тела», какую имел у многих Наполеон в том числе у Гегеля, Толстой не признает его великим не только потому, что не находит у него должного понимания значения совер­шавшихся событий, участником которых он был, но и потому, что во всех делах его усматривает лишь эгоисти­ческие, жадные, честолюбивые претензии, совершенно пренебрегающие требованиями добра.

Ничтожество Наполеона, по Толстому, состоит в том, что он «никогда, до конца жизни, не мог понимать... ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступ­ков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, н потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого».

Определения «величия», допускающие игнорирование и нарушение законов добра и правды, вызывают у Толстого удивление и возмущение: «Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.

«C'est grand!» — говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного... И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости... И нет величия там, где нет про­стоты, добра и правды». Полемика Толстого именно с Гегелем явно ощущается в словах, заканчивающих обоб­щенную характеристику Кутузова. Гегель, порицая тех, кто подходит к «великим людям» с нравственными тре­бованиями, вспоминает поговорку: «Известна поговорка, что для камердинера не существует героя... не потому, что последний не герои, а потому, что первый — камер­динер» стр. 31.

Толстой, подчеркивая нравственную высоту Кутузо­ва, вспоминает ту же поговорку, сообщая ей противопо­ложный смысл. И только это чувство «народное чувство».—Л. С. поставило его на ту высшую человече­скую высоту, с которой ои, главнокомандующий, на­правлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их. Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму евро­пейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.

Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии».