Чеховский цикл работ — вершина творчества ученого.

Разумеется, путь к ним закономерно шел от наблюдений над русской прозой особенно — от статей о Достоевском и Толстом. Но хочется допустить еще одно предположение. Этот приход А. П. Скафтымова к Чехову кажется неизбежностью. Чеховское начало глубоко внутренне родственно Скафтымову-человеку. Собст­венным неустанным духовным трудом он создал свою тончайшую интеллигентность, свой кодекс жизненной, научной и гражданской морали. Был по-чеховски негромок в его утверждении, органиче­ски не перенося суетной «публичности». И по-чеховски беспощадно презирал он многоликую, всегда довольную собой пошлость.

Не случайно чеховский мир с такой свободой и готовностью от­крылся взгляду ученого.

В творчестве Чехова проявилось необычайно возросшее и утон­чившееся в реализме искусство диагностики русской жизни и рус­ского человека. В повествовательной манере писателя утвердился принцип «подтекста», глубинного течения, сопутствующего изобра­жаемому, была достигнута емкость, предельная наполненность всех компонентов художественного целого, в высокой степени мобиль­ного и лаконичного. Преобразовалась и реалистическая драматур­гия, открывшая с Чеховым новые конфликты эпохи, новое пони­мание социального драматизма — драматизма будней, серой пов­седневности и «мелочей жизни», столь враждебно противостоящих высоким порывам человеческого духа. Так капитально ставил во­прос А. П. Скафтымов.

Не в конфликтном событии, нарушающем жизненный про­цесс,— «в бытовом течении жизни, в обычном самочувствии, самом по себе, когда ничего не случается, Чехов увидел совершающуюся драму жизни». При этом «страдают все кроме очень немногих, жестоких людей». «Трагедия человеческая совершается на каж­дом шагу у всех». И если «в прежней, дочеховской бытовой дра­ме желанное намечается в освобождении от того порока, который мешает жить», страдание чеховских героев заключено в том, что «высшие стихии души не находят себе никакого применения в тус­клой и серой повседневности».