Здесь далеко не во всем можно согласиться с утвержде­ниями автора. В первую очередь такая постановка вопроса предполагает, как основную предпосылку, неизменность автор­ского намерения на всем протяжении создания произведения. Между тем этого как раз и нет. Самый материал творчества иной раз подсказывает новые художественные эффекты и за­ставляет автора изменить свое задание. „Рифма ведет", но ведет поэта не только рифма.

Известно, как изменился замысел Пушкина в процессе создания „Евгения Онегина". Сперва это был сатирический роман: „Я на досуге пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью" (письмо А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г.); „о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и раз­мерить круга своего действия — лучше об ней и не думать" (письмо П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.). В предисло­вии к первой главе романа он сопоставляется с „Беппо, шу­точным произведением мрачного Байрона". В цитированном письме Вяземскому про Евгения Онегина сказано, что он „вроде Дон-Жуана". А в письме А. А. Бестужеву 24 марта 1825 г. Пушкин пишет: „Ты сравниваешь первую главу с Дон-Жуаном.—Никто более меня не уважает Д.-Ж., но в нем ни­чего нет общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англи­чанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня са­тира? о ней и помину нет в Евгении Онегине. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры. Самое слово сатирическим не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен...". Когда же Пушкин дошел до конца романа, то в предпоследней строфе он так выразил изменение замысла на протяжении романа:

Прости ж и ты, мой спутник странный,

И ты, мой верный идеал.

Хоть малый труд. Я с вами знал

Всё, что завидно для поэта:

Забвенье жизни в бурях света,