Таким образом история текста (в широком смысле этого слова) дает историку литературы материал движения, который не лежит на поверхности литературы, а скрыт в лаборатории автора.

Эти или приблизительно такие мысли были уже выражены в русской литературе, и частности в статье Н. К. Пиксанова „Новый путь литературной науки. Изучение творческой исто­рии шедевра (Принципы и методы/' (журн. „Искусство", № 1, 1923, стр. 94—113).

Но, кроме Н. ТОГО, Н. К. Пиксанов вводит еще несколько проблем изучения „творческой истории". Не со всеми утвер­ждениями автора можно безоговорочно согласиться. Н. К. Пиксанов выдвигает мысль, что изучение творческой истории покрывает нам значение памятника, дает нам матерьял для его понимания: „Нельзя рассуждать о поэтической семасио­логии или телеологии данного слова или стиха, если доказано, что у поэта он появился в результате цензурного приспо­собления или, сложнее и тоньше, в результате торопливых, рассеянных переработок текста в угоду мимолетному или внешнему соображению 'напр. требование рифмы) и в ущерб прежнем!, более совершенной формуле" стр. 99).

Соображение само по себе верное, но вряд ли допускаю­щее обобщенные выводы. Указание на цензурное приспособле­ние нужно не столько историку - литературы, сколько редак­тору текста данного произведения. Это указание дает воз­можность исправить испорченный текст, но вовсе не вложить новое понимание в старый, испорченный текст. И вообще, как, метод, эти разыскания в области истории всё же не заставят понимать произведение иначе, чем оно может быть понимаемо. Вообще же для понимания произведения необходим сложный. филологический и исторический комментарий, в котором истории текста принадлежит сравнительно скромное место.

Н. К. Пиксанов выдвигает еще другой момент, оправды­вающий изучение творческой истории как самостоятельную дисциплину, как „новый путь литературной науки": „Признается, что художественные средства подчиняются поэтом художе­ственному заданию, которое осуществляется художественным приемом или стилем. Понятие приема признается понятием телеологическим. Таким образом для поэтики, кроме дескрип­ции и классификации, выдвигается третья задача: выявлять внутреннюю телеологию или мотивацию поэтических средств и их конечного результата, поэтического произведения... Для теоретиков поэзии привычно применить и здесь тот же прием, что и в описании и классификации, т. е. статарное изучение печатного, дефинитивного поэтического текста. Несомненно, что пристальное изучение такого текста, соотнесение его с другими произведениями того же автора, перекличка одина­ковых примет и приемов на всем протяжении творчества поэта — всё это может дать основания для угадывания худо­жественной телеологии, для ее реконструкции исследователем. Но этот прием недостаточен, гадателей и сильно окрашен субъективностью. Случается, что поэт сам раскрыл свой за­мысел: в воспоминаниях, дневниках или признаниях современ­никам. Но это бывает редко, эпизодично, в большинстве слу­чаев таких показаний нет, или они сами нуждаются в ком­ментариях, как заявления Гоголя о "Ревизоре•; иногда же художник ревниво скрывает доказательства своих творческих процессов. У нас есть иной, надежный способ обнажения художественной телеологии: изучение текстуальной и творче­ской истории произведения по рукописным и печатным текстам" (там же, стр. 103—104).