Другой класс корректорских исправлений — это исправле­ния, вызванные непониманием текста. Так, в журнале „Отече­ственные Записки", в стихотворении Кольцова было не понято слово „болеть" (толстеть) и набрано „болеть". Подобное непонимание отдельных слов встречается довольно часто, и большим несчастием является случай, когда существует буквенно близкое к непонятому „подходящее" к тексту слово.

Наконец последний класс корректорских исправлений — это замена народных форм литературными. Так, у Достоевского в „Селе Степанчикове" в речах героев истреблялось слово „проздравить" как нелитературное, „неправильное", и заме­нялось через „поздравить". Мне приходилось видеть, как в одном из рассказов М. Слонимского корректор жестоко и систематически уничтожал форму „поброй мене", заменяя ее через „побрей меня". К счастию, эти „исправления" не пошли дальше первой корректуры. К этому же разряду явлений относится то, как корректор в речи героини „Дядюшкина сна" заменял манерную форму „Гвадалкивир" через „Гва­далквивир".

Иногда произведения одного автора, пройдя через руки разных корректоров, приобретают налет разных орфографи­ческих систем. В результате получается разнобой, трудно понимаемый, если не учитывать влияния сторонних лиц. В этом же отношении представляет собой разнобой и пестроту сборник Пушкина „Поэмы и Повести" 1835 г., воспроизводя­щий все поэмы в той орфографии, в какой они впервые по­явились. При этом некоторые корректора щадили пушкинские формы „скрыпеть", „крылос",—другие заменяли эти формы, как „неправильные", через „скрипеть", „клирос". Пушкин довольно равнодушно относился к таким „исправлениям*1 своего языка и не обращал на них внимания. В результате — лицо, которое пожелает изучить словарь Пушкина по изда­ниям, напечатанным при его жизни, натолкнется на ряд не­разрешимых затруднений и на странные языковые колебания. Между тем источник всего этого — корректура.

Спрашивается, является ли авторская корректура доста­точной гарантией против искажений корректуры?