О многих замыслах Лермонтова, как осуществленных, так и главным образом неосуществленных, мы узнаем из его запи­сей в тетрадях. Записи эти такого характера: „Поэма на Кавказе—герой — пророк". „Сюжет трагедии. В Аме­рике (дикие, угнетенные испанцами. Из романа француз­ского Атала)". „Написать шутливую поэму, приключения бога­тыря" и т. п.

Самый замысел, как и текст произведения, иногда эволю­ционирует. Задумав написать одно, в процессе творчества пи­сатель иногда отходит от первоначального намерения и пишет произведение достаточно далекое от той цели, к которой перво­начально устремлялся. Так, „Война и Мир" являлось в перво­начальном замысле произведением, слитым с другим романом „Декабристы".

В предполагавшемся предисловии к своему роману „1805 год" (так назывались первые главы „Война и мир", напечатанные в „Русском Вестнике"), Толстой так рассказывает об измене­нии своего замысла: „В 1856 г. я начал писать повесть с из­вестным направлением и героем, который должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 г. — эпохе несчастий и заблу­ждений моего героя — и оставил начатое. Но и в 1825 г. герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и моло­дость его совпала с славной для России эпохой 1812 г. Я в дру­гой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 г., которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было описывать первую моло­дость моего героя; напротив, между теми полу-историческими, полу-общественными, полу-вымышленными великими характе­рами великой эпохи, личность моего героя отступила на зад­ний план, и на первый план стали с равным интересом для меня и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, которое, надеюсь, поймут именно те, мнением которых я дорожу: я сде­лал это по чувству, похожему на застенчивость, и которое я не могу определить одним словом. Мне совестно было пи­сать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого неприятного чувства застенчивости и недове­рия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе? Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущ­ности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и пораже­ний.