„С чудным двустишием:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю,

Кончается исповедь для света, но Пушкин еще продолжает ее, уже не из потребности творчества, а из потребности выска­заться и полнее определить себя. Несколько замечательных строф посвящает он еще разбору своей жизни, но эти строфы, как представляющие частные подробности, уже выпускаются из печати.

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, в бедности, в чужих степях

Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет

На играх Вакха и Киприды,

И сердцу вновь наносит хладный свет

Неотразимые обиды.

И нет отрады мне—и тихо предо мной

Встают два призрака младые,

Две тени милые—два данные судьбой

Мне Ангела, во дни былые!

Но оба с крыльями и с пламенным мечом.

И стерегут... и мстят мне оба,

И оба говорят мне мертвым языком

О тайнах вечности и гроба!

19 мая 1828".

Эти стихи Анненков извлек из очень запутанного и недо­работанного черновика Пушкина, дошедшего до нас (тетрадь № 2371, листы 13 и 14). С чтением Анненкова можно не со­глашаться. Во-первых, он пропустил целую строфу после первого четверостишия дополнения, которая читается приблизительно так:

Я слышу [вкруг меня] жужжанье клеветы.

Решенья глупости лукавой

И шопот зависти и легкой суеты

Укор [жестокой! и кровавый.

Слово „жестокой" в рукописи заменено другим, кажется „веселый", но несогласованность последнего с контекстом за­ставляет отнестись к этой замене с большой осторожностью (не является ли эта замена только началом намеченной пере­работки строфы?).

Кроме того, в некоторых местах Анненков компановал не­законченные стихи, не всегда согласуясь с данными автографа. Не совсем ясно напр., не следует ли стихи 2 и 4 поменять местами. Затем — чтение 3-го стиха, который у Анненкова вы­шел короче, чем следует (пятистопный вместо шестистопного), вероятнее читать: