Отвергая и этот идеал, герой подполья тем самым еще раз подтверждает безвыходность своей «инерции».

В первых главах II части «Записок» продолжается описательная самохарактеристика героя. Вся совокуп­ность деталей опять компонуется в прежних темах о самолюбии и внутренней несобранности и беспринцип­ности. Особую разработку здесь получает тема о «пре­красном и высоком».

Отношение героя к «прекрасному н высокому» в ли­тературе о «Записках» понималось искаженно. Поэтому мы позволим себе остановить на этом особое внимание читателя. В каком смысле здесь «прекрасное и высокое» подвергается поруганию?

У героя в его «прекрасном и высоком» выдвинуты три черты.

Во-первых, здесь были и «слезы», и «упоение», и «восторги умиления», и «любовь» «Сколько любви пе­реживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих «спа­сеньях во все прекрасное и высокое...», но все это оста­валось только «в мечтах»: «потом на деле уж и потреб­ности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была».

Во-вторых, в его фантастических картинах «прекрас­ного н высокого» на первом плане выступает всегда он сам, самый «прекрасный», самый «высокий». «Второсте­пенной роли я и понять не мог.,,» «Я... над всеми тор­жествую; все, разумеется, во прахе и принуждены доб­ровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю» и проч.

Кроме того, в его «прекрасном и высоком» есть еще третья сторона. Рассказывая о своем «прекрасном и высоком», герой свое самолюбование в нем подчерки­вает иронически: «все, разумеется, во прахе... все пла­чут и целуют меня иначе, что же они были за болва­ны, а я иду босой и голодный» и проч. Откуда эта ирония?

На это дан совершенно определенный ответ. «Пре­красное и высокое» принималось его самолюбием толь­ко до тех пор и в таких формах, пока давало возмож­ность самоутешения, самовыделения, любования собой. Но, по глубокости своего сознания, он понимал, что самолюбующееся «прекрасное н высокое» уже нe есть действительно прекрасное и высокое, так что и этого самоутешения он был лишен, оно тоже в нем бы­ло отравлено его сознанием. Не сознавая этой подлин­ной тщеславной стороны своих умилений и упоений, он мог бы искренне умиляться своему благородству и спо­койно наслаждался бы своей «красотой» «О, если б я ничего не делал только из лени то есть не из-за из­лишка сознания.— А. С.. Господи, как бы я тогда себя уважал» и проч.. Но теперь, когда он сам не мог не видеть в себе подлинную дену и тщеславную суетность своего мечтательного «прекрасного и высокого», он не мог не отнестись к своим позам «неизъяснимого благо­родства» без внутренней иронии.