Подпольный герой не может принять такого прими­рения «Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение...» и проч.

При этом психологическая сущность «злобы» во всех трех примерах раскрывается как внутренний протест внешне побежденного «я» против неодолимости и неиз­бежности обиды унижения. Нарушенный в своих же­ланиях и в своем самогосподстве, на которое он пре­тендует и которого ищет, герой уже нарочито «со зло­сти» заявляет свое злобное пренебрежение как раз к тому, что его влечет и от лишения чего он страдает. Оскорбленный, он сейчас же вслед за сознанием своего «падения» и «униженности» назло совершает такие по­ступки, которые засвидетельствовали бы его неподчиненность, внутреннюю независимость, самогосподство перед тем, что его давит и возносится над ним. Он уже своей волей усугубляет лишение, чтобы этим обозна­чить пренебрежение к нему и заявить внутреннюю несломимость перед неведомым нарушителем его волевого «я». «Печенка болит, так пускай же ее еще крепче бо­лит!». «Я для вас уж теперь не герой... Ну так пусть скверно; вот я вам сейчас еще скверней руладу сделаю...»

Кроме того, здесь же, как обнаружение того же «само­любия», отмечается наслаждение болью, страданием са­мим по себе. Страдающий герой находит себе в стра­дании повод к какой-то особой выделенности, как бы внутреннее право на особое внимание и признание, и в этом смысле любит боль. Все это в совокупности н названо «наслаждением обидой». Для нас здесь важно указать, что «наслаждение обидой» в «Записках» ясно объяснено как проявление бунтующей гордости. Как обнаружится ниже, этот момент займет важное место в общей логике целого.

В главах V и VI развертывается новый концентр. Не теряя прежней темы, признания героя фиксируют и разъясняют вторую «загадку», брошенную в первой гла­ве, об «излишке сознания» как об источнике интеллек­туальной и моральной неустойчивости. Сознание героя ни на чем не могло остановиться как на должном. По законам рассудка в нем все «химическому разложению подвергается». В нем нет никаких повелевающих и опре­деляющих начал, У него не было и не могло быть дея­тельности. Он беспринципен. И чувства его в столкно­вении всяческих сомнений подвергаются тому же раз­ложению. Его поступки случайны и противоречивы, в них нет натуры и, наоборот, много искусственно выде­ланного, сочиненного; «...от скуки сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял», обижался, раскаивался, умилялся, даже влюблялся — все только для того, «чтоб хоть как-нибудь да пожить». И инерция его не от лени VI гл.. Его бездействие ничего не имеет в себе решаю­щего и положительного, раз навсегда определившегося. Он н в бездействии непрочен. Он и на этом идеале оста­новиться не может, как ни на каком другом. Во всем этом ясно выступает мысль о бессилии рассудка создать какую бы то ни было внутреннюю опору, которая имела бы безусловную, обязывающую ценность,