Все кончается новым наплывом жалости н сердеч­ности. Волна живого порыва к любви н прощению еще раз смывает навлеченную самолюбием злобу. Он бежит за Лизой, ему хотелось «упасть перед ней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении!»; но сейчас же дается прогноз: его самолюбие опять не вы­несет этого, простить любви он не сможет и вновь воз­ненавидит «Разве я не возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги? Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал се­годня опять, в сотый раз, пены себе? Разве я не заму­чу ее!».

Итак, вот те «противоположные элементы», которых он «не пускал», и вот почему «не пускал».

Под слоем злобы, ненависти и исступленного бунта герой таит и прячет в себе живое влечение к «добру», к «любви», «жалости», «раскаянию», «прощению» тер­мины из текста, но эти чувства в нем не могут иметь выхода. Жажда причастности к чужой душе самолю­бием воспринимается как слабость и унижение. Гор­дость отвергает эти чувства, страдает от них и, преодо­левая их, обрекает личность на злобу и одиночество. Наоборот, злоба насыщает гордость; замыкая личность в самой себе, она утверждает ее независимость. Пре­небрежением морально опрокидывается всякое чужое вторжение в ее внутреннее самогосподство. Злоба «вы­годна» для самолюбия. Подпольный герой питает и на­влекает на себя злобу и, наоборот, преодолевает «про­тивоположные» ей элементы. Злоба для его самолюбия желанна, и он очень досадует на те непосредственные влечения своего сердца, которые противоречат ей и по­беждают ее.

Все это нас возвращает к одному из самых первых заявлений героя, которым открывается первая глава «Подполья» и которое без последней главы оставалось все время загадочным: «Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости? Да в том-то и со­стояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильней­шей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я толь­ко воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу», и проч. Вот причины враждебности героя к «прекрасному и вы­сокому», не к тому самолюбованию в «прекрасном и вы­соком», к которому он и сам прибегал, а подлинному действительному влечению к живой сердечности, кото­рое жило в нем и противостояло его самолюбию и ко­торое он «не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу» ср. в этом же смысле: «...прекрасное и высо­кое» сильно-таки надавило мне затылок в мои сорок лет».