У каждого из них самолюбие стоит у ворот живых влечений тоскующего одинокого сердца и всякую поды­мающуюся вспышку любви и нежности в жадном по­жаре личного соревнования превращает в злобу и не­нависть. Угнетаемые самолюбием, люди забывают под­линные источники жизни, закрывают живые выходы сердца. Самые дорогие для личности чаяния, которыми и ради которых только и жив человек, обречены к со­крытию, к глухой тайне и, данные для радости и счастья, питают только тоску и боль. Личное начало в человеке делается зверем, пожирающим и заслоняющим все выходы к жизни. Самолюбие с неутолимой неотвяз­ностью всасывается во все нити, связующие людей меж­ду собою и с миром, и везде успевает влить свою отра­ву злобы, замкнутости и разъединения. Живое вино жизни оно превращает в яд. Личная претенциозность забирает в свою паутину всякий непосредственный по­рыв живой сердечности и все заматывает в клубок испепеляющей, соревнующей и завистливой самооценки. Все непосредственно расходящееся из души личным боязливым самолюбием перехватывается на дороге. Это какая-то плотина, фильтр, иссушающий н отравляющий свежие ключи жизни.

И Настасья Филипповна, н Рогожин, н Аглая, и Лизавета Прокофьевна, и Ипполит, и Ганя Иволгин, и генерал Иволгин — все, каждый по-своему, несут раны и муку искажения и извращения себя ради насыщения и обороны тиранического самолюбия. Все они, в боль­шей или меньшей степени, впадают в ложь против свое­го подлинного лика; утверждая себя, они перестают быть собой. Неудовлетворенная потребность в любов­ном раскрытии себя пред человеком и миром, жаж­да приобщения себя к другой сострадающей н приемлю­щей душе беспрерывно стучатся и просятся к раскры­тию и наполнению и, вновь подавленные, отзываются болью и страданием. Для них, бессильных простить и принять прощение, закрыт путь любви и радости жизни.

Всем им противопоставлен князь Мышкин, человек, свободный от самолюбия н оставленный при одних «ис­точниках сердца».

В этой теме и развертывается каждая эпизодическая ситуация в роли князя Мышкина.

В начале романа, в вагоне, князь Мышкин вступа­ет в случайный разговор среди случайных соседей. Вместо обычной в таких случаях сдержанности Мышкин открыто идет навстречу любопытству собеседников. «Готовность белокурого молодого человека в швейцар­ском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности н праздно­сти иных вопросов». Мышкин не ощущает того скрыто­го, незримого поединка душ, который сопутствует даже совершенно безобидному разговору. Он не боится са­молюбия собеседника. Мало того, что он не нападает, он и не защищается. Он свободно дает смотреть себя. Тут и доверчивость, тут и отсутствие того эле­мента, которым одна личность противостоит н соревнует с другой.