Усмотреть в «Записках из подполья» отречение от гуманистического идеала, провозглашение крайнего ин­дивидуализма, отрицание всяких идеалов никак невоз­можно. Если здесь отвергается «хрустальное здание» в том понимании, какое ему здесь дано, то ведь такое здание никогда и «не наполняло умилением и востор­гом душу Достоевского», как это по недоразумению написал Л. Шестов. Этические нормы Достоевский вно­сил и в свои социалистические идеалы Фурье, Лун Блаи, Ламенне, Кабе, Пьер Леру, Жорж Сайд, и те­перь отрицание «хрустального дворца» направлено ис­ключительно на его рационалистические основы. «Шил­лер» кстати, совершенно не упоминаемый в «Запис­ках», «гуманность», «поэзия Некрасова», «прекрасное и высокое», «Жорж-Зандовские тонкости» подвергаются иронии и сарказму лишь со стороны героя подполья, да и тот в таких случаях саркастический яд изливает больше на себя на самолюбование в «прекрасном и высоком», а не на существо тех идеальных ценностей, которые под этими словами разумеются. Пафос Досто­евского на стороне героя присутствует только до тех пор, пока защищается сила и значение индивидуально­го самосознания от рационалистических теорий, кото­рые нивелируют и устраняют индивидуальность. Эту индивидуальность, волевую самостоятельность Досто­евский отстаивает, как необходимое свойство подлин­ной любви, где, в противоположность принципам поль­зы и выгоды, самоотдание и сближение между людьми осуществляется, по его пониманию, в свободе от всякой сторонней принудительности.

Нет здесь и отказа от идеала счастливого устроения человечества. Речь идет лишь о неприятии за идеал того, что выдается за идеал рационалистическими тео­риями. Но даже и у героя подполья оставлена сама жажда идеала, искание его. и только лишенный мо­ральной опоры, он. по мысли автора, не может его найти: «Я бы дал себе совсем отрезать язык из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда его не хотелось высовывать», и проч.