То же и в самолюбии. Они сами не знают, как они самолюбивы, как онн всегда сосредоточены на себе, на своем «я». Они наивно уверены, что в этих красноречи­вых рассуждениях о «гуманности», о «любви к народу», о «долге гражданина», в их риторических «гражданских слезах», во всем их «рутинном либерализме» ужасно ми о го «прекрасного н высокого». Но ведь это одни сло­ва. Ведь главное для них здесь не в том, что вот дела­ется что-то прекрасное, а в том, что они сами так «пре­красны» и «неизъяснимо благородны». Прекрасное им нужно, чтобы только себя утешать, на свою красоту по­смотреть. А на подлинное, настоящее самоотречение, живое служение человеку их уже не хватает. Там дей­ствительно нужно поступиться собою и, может быть, на грязную работу пойти, а главное, достоинство и бла­голепие европейское потерять — это уже свыше их сил. «Дело» все больше ограничивается словами и «мечта­ми».

Достоевский над такой самоутешающейся «доброде­телью» иронизировал еще в 1861 году в «Сновидениях в стихах и в прозе». Весь этот фельетон построен на контрастах подлинной нужды и страдания с фразеоло­гическими самоутешениями тех, кто «соболезнует» «Я вообще ужасно люблю, когда Новый Поэт говорит, например, о философии, об искусстве... и вообще про добродетель» и проч. XIII, 166. Эти «соболезнующие» здесь так и названы «мечтателями». Фельетон заканчи­вается стихотворением «мечтателя-прогрессиста».

Мы в наслаждениях скромны.

За ближних мы стоим горою. . ,

Но, чтя Вольтера и Руссо,

Мы кушать устрицы порою

Не забываем у Дюссо,,.

И проч. ХШ, 171

Но многие подобные «мечтатели» до того «наивны», до того уверены в добродетельности своих чувств, что так всю жизнь проживут и не увидят, что они своим прекраснодушием только себя тешили, своему самолю­бию угождали и на подмостках «героев» разыгрывали. Впоследствии в «Бесах» из такого понимания прекрас­нодушия 40-х годов выросли образы Степана Трофимо­вича Верховенского и Кармазинова.

Но, кроме «наивности», их отличает от героя под­полья более легкая примиримость с обстоятельствами, с непреложностью данной действительности. «Самолю­бия, желчи» и здесь «накопилась бездна», но в том-то и дело, что они не ко всему восприимчивы, и потому и злость их умереннее, скромнее, короче по захвату, диа­пазоном уже. Это о них сказано в «Записках», когда речь шла о пасующей покорности перед «каменной сте­ной». Перед «невозможностью» они «смиряются», «сте­на имеет для них что-то успокоительное, нравственно разрешающее и окончательное».