В основе шутовства Фердыщенко лежит самолюбие: «Этот господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и веселостью...» ср. тщеславное хвастовство с мерзостью в его рассказе об украденной трехрублевке.

Эпизод с Бурдовским стоит в центре социальной пу­блицистики романа.

Во внутренней композиции эпизода автор выдвигает следующие пункты: 1 претензии Бурдовского и его ком­пании предъявляются не на юридической основе, а на чисто моральной «Наше дело не юридическое... мы Именно понимаем, что если тут нет права юридического, то зато есть право человеческое, натуральное...»; 2 признавая свое дело исключительно вопросом чести и совести, все же они обращаются не с просьбой, а с требованием «Мы вошли... отнюдь не с просьбой, а с свободным и гордым требованием...», «вы делаете не для нас, а для справедливости»; 3 главные участники претензии были совершенно убеждены, что Бурдовский действительно сын Павлищева, считали его потерпевшим и начали дело особенно сам Бурдовский, то же Иппо­лит «почти совсем и не из интересу, а почти как слу­жение истине, прогрессу и человечеству», как бы не для себя, а «для справедливости». Право Бурдовского они действительно считали морально непререкаемым, «мате­матическим»; 4 в средствах к достижению математиче­ски справедливых целей были допущены элементы не­добросовестности и авантюры клеветническая статья, использование двухсот пятидесяти рублен, принятых от князя, и проч.; около лиц, выступивших принципиально, «для справедливости», участвовали лица, примкнувшие просто из одних «промышленных» целей Чебаров, Ле­бедев, отчасти Келлер.

Для чего нужно было автору объединять все эти чер­ты, какой смысл вообще всего этого эпизода? Ответ на это дается в разговоре в гостиной Епанчиных, два дня спустя после эпизода. Речь идет о либерализме в России и, в частности, о склонности либералов к оправ­данию преступлений из мотивов высшей гуманности пример: слова заступника на суде: «...при бедном со­стоянии преступника ему естественно курсив Достоев­ского.— .4. С. должно было прийти в голову убить этих шесть человек». Такая точка зрения князем и Евгени­ем Павловичем толкуется как «извращение идей». «Са­мый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки зна­ет, что он преступник курсив Достоевского.— А. С., то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хоть и безо всякого раскаяния... а эти... не хотят себя даже считать преступниками и думают про себя, что право имели и... даже хорошо поступили...» Здесь Евге­ний Павлович удивляется, как князь не заметил того же «извращения» в деле Бурдовского.