Но что такое Европа, куда мы тянемся? «Западная наука и жизнь доросли только до личного права на соб­ственность...» ХНІ, 519. Там всюду в Лондоне, в Па­риже «упорная, глухая и уже застарелая борьба, борь­ба насмерть всеобщезападного личного начала с необ­ходимостью хоть как-нибудь ужиться вместе, хоть как-нибудь составить общину и устроиться в одном мура­вейнике; хоть в муравейник обратиться, да только устроиться, не поедая друг друга,— не то обращение в антропофаги». Ради этой цели отрекаются от высших потребностей духа, приглушается человеческая природа. В Лондоне, как и в Париже, Достоевский замечает «от­чаянное стремление с отчаяния остановиться на status quo, вырвать с мясом из себя все желания и надежды, проклясть свое будущее, в которое не хватает веры, мо­жет быть, у самих предводителей прогресса, и покло­ниться Ваалу». «Все это замечается сознательно только в душе передовых сознающих, да бессознательно ин­стинктивно в жизненных отправлениях всей массы». Те, мысли и чувства которых не поднимаются до созна­ния катастрофичности такого положения, спокойны и даже удовлетворены. «Буржуа, например, в Париже сознательно почти очень доволен и уверен, что все так и следует». Все стараются себя уверить, что идеал до­стигнут, что уже окончательно наступил «рай земной», и все-таки боятся, втайне чувствуют, что кое-что в на­стоящем нужно прикрыть, позабыть, не замечать. Живут без мысли. «Вообще буржуа очень не глуп, но у него ум какой-то коротенький, как будто отрывками. У него ужасно много запасено готовых понятий, точно дров на зиму...» Потеря нравственного чувства здесь полная. Во всем господствует «начало единичное, личное, бес­прерывно обособляющееся». Здесь даже «братство» хотят построить на «выгоде», то есть опять-таки одно личное начало выставляют. Кроме собственнических личных претензий, «ко всему равнодушие, мимолетные, пустые интересы». Все то, что есть там внешне «добро­детельного», «благородного», это лишь «обрядная форма отношений», или самолюбующаяся «игра», «подделка под чувство». Для парижанина большею частью все равно, что настоящая любовь, что «хорошая подделка под любовь». Где-то в уголках души сохранилось ува­жение и тяготение к непосредственности, к чистым чув­ствам. Но все это здесь превратилось в забаву, живет лишь в верхнем наружном слое жизни. «Неизъяснимое благородство» существует лишь как декоративное украшение, предмет «красноречия». «Поболтать позво­ляется» речи в парламенте, речи в суде и проч.. Пари­жанин любит соединиться avec la nature и особенно любит, если на него «кто-нибудь в это время смотрит». На сцене, в театре тоже очень много «высокого крас­норечия». «Благородство» здесь куражится, заносится, презрительно плюется и, должно быть, в этом праве плеваться находит свое последнее увенчание «Гюстав презрительно смеется... объявляет, что все люди подле­цы, недостойны его кисти» и проч.. «Гюстав... обругав всех самыми скверными словами за то, что во всем ро­де человеческом нет такого же неизъяснимого благо­родства, как в нем, идет к Сесиль» и проч.