Живое, личное, индивидуальное в повествовании Хо­ниата проявляется в ощущении постоянного авторского присутствия, которое выражается не только в упомина­нии о себе или в подборе материала, но и в активном отношении к собственному повествованию.

Автор без конца напоминает о себе. То скажет: «Я ду­маю», то заметит: «Это я вставляю», то, наоборот: «Этого имени я не назову». Иногда он пишет: «Не знаю, истинно ли это», иногда, напротив, просит читателя поверить ему и подтверждает свои слова ссылкой на какое-нибудь со­бытие. В других случаях Хониат не без известного ко­кетства словно устраняется от оценки и вкладывает ее в уста одного из своих персонажей. Не автор, а норманн­ский граф Алдуин смеется над Исааком Ангелом, не сведущим в военном искусстве, ибо с детских лет он привык не к оружию, а к вощечке и стилю. Не автор оценивает династию Ангелов, а в уста «влахов» (по-ви­димому, речь идет о болгарах) вкладывает он молитву о долголетии этой династии, ибо они надеялись при Анге­лах добиться политических успехов.

Разумеется, отмечая элементы личного, субъективного в творчестве Хониата, я отнюдь не собираюсь подтяги­вать его к литературным нормам нового времени, когда стремление к индивидуализации стало осознанным, а ост - ранение возводилось в художественный принцип. Субъек­тивность Хониата скромнее, она словно пробивается сквозь толщу стереотипов и унаследованных, готовых, давно сло­жившихся формул, через традиционные суждения и обще­обязательные оценки.

Рука божья, воля господня, гнев божий, воздаяние за грехи — все эти (и родственные им) понятия опре­деляют, согласно Хониату, ход событий. Это естествен­но и нормально для XII столетия, когда христианство было общей знаковой системой Европы. Но любопытно, что сквозь традиционно-теологическую систему взглядов Хониата (которому, кстати, принадлежало специальное историко-церковное и богословское сочинение «Сокровище православия», изданное пока еще только в отрывках) 2 пробиваются неожиданно скептические, вольно фронди­рующие, иногда насмешливо-иронические пассажи.

В 1176 г. Мануил I потерпел сокрушительное пора­жение от сельджуков в битве у Мириокефала; расска­зывая об этом сражении, Хониат внезапно называет им­ператора «хранимый богом». Как же «хранимый», если битва проиграна? И еще раз, повествуя о походе Иса­ака II против болгар в 1195 г., Хониат сообщает, что император «препоручил себя богу». Нейтральная фраза, которую легко принять за стереотип, но в конкретном контексте она оборачивается скепсисом, насмешкой — ведь поход завершился низложением и ослеплением Иса­ака. Эта скептическая нотка усиливается благодаря тому, что писатель настойчиво подчеркивает благочестие помыс­лов государя: Исаак хотел в случае победы отнести ус­пех на счет божьего расположения и готов был вместе с тем принять решение господа, если бы тот сулил пораже­ние. Весь текст пронизан библейскими аллюзиями: Хони­ат говорит о «жезле нечестивых», вознесенном над «жре­бием праведных» (Псал. 124. 3), пользуется характерным для книги пророка Иезекииля клише «обратить лице» (Иезек. 6.2; 13.17 и др.). Больше того, стремясь прибли­зить повествование к библейскому образцу, Хониат рас­сказывает, что у Мануила, и — в другой раз — у Исаака съехал на сторону или свалился шлем, и добавляет: «Слов­но некогда Давиду, господь покрыл ему голову в день брани» (аллюзия на Псал. 139. 8). «Покрытие головы», таким образом, из возвышенной метафоры становится чуть ли не будничной реальностью, поскольку голова и того и другого государя буквально обнажилась в пылу битвы, и в результате противоречие высокого, библейского низменному приобретает особенно ироничный оттенок.