Царство денег и денежные отношения, погоня за достатком, этика карьеристической и узкоматериальной выгоды в пьесах Островского всегда соотнесены с судь­бою чистых чувств и светлых желаний, которые зады­хаются, гибнут, страдают и ропщут в этом мире голого расчета. И то, что у Гоголя могло быть смешным, у Ост­ровского становится ужасным.

Страсть к обогащению, приобретательство, корыст­ные стремления, ради которых «извращается понятие правды», изображались и Гоголем. Городничий и Чичи­ков во многом являются предшественниками типов Ост­ровского. Однако раскрытие психологии и общий тип в изображении приобретателя у Островского иной. Пред­метом изображения у Гоголя является внутренний меха­низм приобретательства, «ничтожество» его побуждений. Результативная сторона приобретательского хищничества у Гоголя почти отсутствует. У Островского приоб­ретатель всегда поставлен лицом перед своей жертвой. И многое смешное, что было возможным для Гоголя, становится невозможным для Островского. Ничтожество Подхалюзина, Вихорева, Копрова, Дульчина, Окоемова и других рядом с раскрытием страдания обманутых жертв перестает быть смешным.

Гоголь подметил, какую огромную роль в жизни иг­рает честолюбивая, мелкотщеславная сторона человече­ских желаний. Рисуя «пошлость пошлого человека», Гоголь не один раз останавливался и на этом «электри­честве», движущем мечту и поступки многих. Иван Ива­нович Перерепенко, поручик Пирогов, Чертокуцкий, Манилов, Ноздрев, Чичиков — все по-своему живут этой мечтой. У одних претензии совсем невинны и безвредны, их честолюбие не идет дальше надежды перещеголять всех дынями, арбузами и амбарами, затейливой беке­шей, коляской, приятностью манер, отвагой на охоте, столичным шиком, россказнями удивительных новостей и проч. У других это соединяется уже с некоторым жела­нием произвести трепет и показать свою власть. Хлеста­ков мечтательно лжет, как он управляет департаментом: «просто землетрясение, все дрожит, трясется как лист» и проч. Городничий тоже мечтает: «Ведь почему хочется быть генералом? Потому что, случится, поедешь куда нибудь - фельдъегери и адъютанты поскачут везде впе­ред: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, город­ничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там: стой, городничий!»

У Гоголя эта тема за пределы комического освеще­ния не выходит. Пустые желания кого-нибудь сокрушить и раздавить своим великолепием обличаются Гоголем в самом их субъективном источнике. Получается смешно, поскольку нет лиц, на которых эти желания осуществ­ляются и у которых от этого «спина трещит». Но стоит только представить такой случай, и смешное станет страшным. Возникает представление о самодурстве.