Возражая против идиллического истолкования «Мертвых душ» славянофилами, Белинский писал: «Константин Аксаков готов находить прекрасными людьми всех изображенных в ней героев... Это, по его мнению, значит понимать юмор Гоголя... Что бы он ни говорил, но из тона и изо всего в его брошюре видно, что он в «Мертвых душах» видит русскую «Илиаду» *. Это значит понять поэму Гоголя совершенно навыво­рот. Все эти Маниловы и подобные <нм забавны только в книге, в действительности же избави боже с ними встречаться,— а ие встречаться с ними нельзя, потому что их таки довольно в действительности, следователь­но, они представители некоторой ее части». Далее Бе­линский формулирует общий смысл «Мертвых душ» в собственном понимании: «...истинная критика должна раскрыть пафос поэмы, который состоит в противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким суб­станциональным началом...» И далее ставит известный ряд вопросов, из которых каждый, исходя из комичес­кого факта поэмы, наводит на мысли о трагических сторонах русской жизни, какие предполагаются этим фактом: «Отчего прекрасную блондинку разбранили до слез, когда она даже не понимала, за что ее бранят» и проч. И затем заканчивает: «Много та­ких вопросов можно выставить. Знаем, что большинст­во почтет их мелочными. Тем-то и велико создание «Мертвые души», что в нем сокрыта и разанатомирована жизнь до мелочей, и мелочам этим придано об­щее значение. Конечно, какой-нибудь Иван Антонович, кувшинное рыло, очень смешон в книге Гоголя и очень мелкое явление в жизни; но если у вас случится до него де­ло, так вы и смеяться над ним потеряете охоту, да и мел­ким его не найдете... Почему он так может показаться важным для вас в жизни — вот вопрос!» VI, 430—431.

В печатных высказываниях Белинский между Гого­лем и натуральной школой не проводил никакого раз­граничения. И это понятно. Обозначить то принципи­ально новое, что натуральная школа вносила в обли­чительную традицию Гоголя, это значило бы объявить открытую борьбу не только с духовным уродством, порождаемым крепостничеством, с пошлостью, обыва­тельской тупостью и моральной слепотой, не только с бюрократическими плутнями, взяточничеством, казно­крадством и иным лихоимством,— это значило бы от­крыто признаться в начатой войне против основного принципа и устоя крепостнических порядков, против угнетения — самодержавно-государственного, помещичь­его, бюрократического, полицейского, семейного, быто­вого во всех формах его проявления.