Поэтому же в койне повести о Мисаиле, тоже лишен­ном духовных радостей, говорится с такой грустью.

В итоге ясно обозначается та грань, где в повести «Моя жизнь» Чехов был с Толстым и где вне Толстого. Там, где речь идет о преступности безучастного или не­внимательного отношения человека к человеку, Чехов всюду оперирует теми же аргументами, как и Толстой, го есть призывами к голосу совести и чувству справед­ливости. Там, где речь идет о содержании жизненного «счастья», Чехов, ие отменяя нравственных требований, как одного из важнейших условий, предусматривает не­обходимость удовлетворения всего богатства духовных стремлений человека, всей сферы общей культуры, кра­соты, науки и искусства.

В этой связи становится ясным, какое отношение к Толстому имеет рассказ «Крыжовник» 1898, который,

, Но недоразумению, тоже считают произведением анти­толстовским, предполагая, очевидно, что в Чимше-Гималайском с его крыжовником Чехов изображал последова­теля идей Толстого. Недоразумение вызвано вербальным совпадением: «Человеку нужно не три аршина зем­ли...» Но у Толстого и у Чехова эти «три аршина земли» имеют совершенно различный смысл. Мысль, высказан­ная Толстым в рассказе «Много ли человеку земли нуж­но», в рассказе Чехова не затрагивается. Толстой своим рассказом борется против жадности, Чехов борется про­тив обывательской успокоенности. Причем у того и дру­гого борьба ведется во имя выполнения нравственных задач. Чехов в рассказе выполняет ту роль «человека с мо­лоточком», которую выполнял Толстой, то есть роль будителя совести: «Не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, добры, не уставайте делать добро... Если есть в жизни смысл и цель, то смысл и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!»

Кто это говорит? Толстой или Чехов? Трудно определить.

Совпадение у Чехова с Толстым происходит в том, что в проповеди Толстого имело прогрессивный смысл. У Чехова нет защиты ни абсолютного воздержания, ни абсолютной нищеты, ни абсолютного непротивления злу на­силием, нет изгнания науки и искусства и нет религиоз­ной метафизики. Но все, что в толстовской морали было страдающего о несовершенстве нашей действительности, что было выражением укора за угнетаемого, что взыва­ло к чувству справедливости, что потрясало зло и ложь угнетательских отношений, что вызывало мечту о здо­ровом чувстве нравственной искренности и внутренней свободы, что восставало против всякого лицемерия и в заснувших душах будило стыд и желание новой соци­альной правды,— все это сохранилось и у Чехова.