Такой взгляд не соответствует ни тому, что извест­но о мировоззрении Л. Толстого и Марка Аврелия, ни тому, что писал Чехов в «Палате № 6» и до «Палаты № 6».

Содержит ли в себе образ Рагина что-либо аналогич­ное этической проповеди Толстого и Марка Аврелия?

Рагин освобождает себя от всяких моральных обя­занностей и от всякого вмешательства в жизнь на том основании, что зло неизбежно, что человеческие страда­ния, если не одни, так другие, не могут быть устранены, что при всех обстоятельствах каждого человека ждет гибель, что единственное облегчение в мрачной жизнен­ной «ловушке» можно найти только в умственных на­слаждениях. Рагин говорит о возможности «находить успокоение в самом себе». Причем это «успокоение» он представляет не в смысле морального удовлетворения, а лишь в смысле интеллектуальной, бесстрастной созер­цательности. Его привлекает «уразумение жизни» в чи­сто мыслительном, созерцательно-познавательном пони­мании, без всякой нравственной тревоги. О задачах нравственного совершенства у Рагина нет речи. Его ас­кеза ссылка на Диогена вызвана не моральными по­буждениями. Его «благо» не есть степень моральной высоты. Рагин — пессимист и интеллектуальный гедо­нист.

В этих качествах ни Толстой, ни Марк Аврелий не могут составить Рагину никакой параллели. Толстой и Марк Аврелий — моралисты. В этом их исключитель­ность, и в этом их односторонность. Возвышение нрав­ственности они считали главной и определяющей жиз­ненной задачей. И самая сфера нравственности для них состоит в обращенности человека к человеку.

Односторонность Толстого была Чеховым по-свое­му судима об этом будет речь ниже. Но тут нам важ­но подчеркнуть, что эта односторонность не содержала в себе оправдания равнодушного безучастия к чужому страданию. Толстой не знал подлинных путей для пере­делки мира н предлагал наивные, утопические пути, но он видел зло и по-своему звал к уничтожению зла. Ина­че нельзя понять, откуда же возникало его стремление «найти настоящую причину бедствий масс» и как мог «отразить накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого».

И у Марка Аврелия «уразумение» высшего блага не являлось пассивно-познавательным созерцанием как у Рагина; оно предполагало нравственную тревогу. Иначе сказать, в его моральном идеале присутствовала своя деятельная сторона. И для понимания того, поче­му Чехов, хотя бы на время, тяготел к его философии, этой стороны дела никак нельзя упускать из виду.