Такие чувства в известном смысле не делают чести. Эта наивная открытость души для чужого, нелюбяще­го глаза смешна, комична и, во всяком случае, не импо­зантна. Простодушие не в ладу с самолюбием. Люди как бы условливаются между собою быть в костюмах и соблюдать приличия. В обществе обнажение только не­прилично и способно только унизить.

Достоевский в князе Мышкине вывел это нутро ду­ши в общество. Голому всегда унизительно среди одетых, и Мышкин, открытый в таких пунктах самообнаружения, которые другие опасливо замыкают в себе, оказал­ся таким голышом. Мышкин — ребенок. «...Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль... он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, ха­рактером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так я останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил». По его признанию, со взрослыми ему «всегда тяжело почему-то», и он ужасно рад, когда может поскорее уйти «к товарищам».

Все танмо-кроткое, доверчиво-жалостное и жалост­ливое, приветное и ищущее привета, детское — все это есть и в тех, которые около него, и в них есть ребенок, но там это задавлено самолюбием, замуровано корой неслышного соревнования, засыпано потоком очередных домогательств успеха н эффекта. Там человек скорее по­хвастается грехом, чем покаянно его признает, хотя бы внутренне и сокрушался о нем «дети же» у Настасьи Филипповны н др., о чем было выше, скорее обидится, чем умилится «Я всего добрее, когда злюсь». Лизавета Прокофьевна, насмешливо осквернит набежавшую нежность, как ненужную н унизительную сентименталь­ность Ипполит.

«И Ганя вдруг так н покатился со смеху.

— Что вы на меня так смотрите? — спросил он князя.