Двойная любовь князя становится конфликтом не в нем самом, а лишь вне его, в гордом соперничестве ре­внующих о нем. Для него самого вопроса о выборе не существовало. Чувства к Аглае и к Настасье Филип­повне не враждуют в нем, одна любовь не устраняет и не борет другую. В сердце своем он остается и с той и с другой. Князь силой чужой вовлечен в конфликт, но сам в нем внутренне не участвует. Под этой тенденцией скомпоновано поведение и настроение князя в момент разлома и после, до конца романа. Он остался около одной Настасьи Филипповны, но это, по авторскому замыслу, должно было произойти без его воли на то.

Только что он «с мольбой и упреком» успел произ­нести: «Разве это возможно! Ведь она такая несчаст­ная!»—Аглая не перенесла н бросилась вон из комна­ты. «Побежал и князь, но на дороге обхватили его ру­ками. Убитое, искаженное лицо Настасьи Филиппович глядело на него в упор, и посиневшие губы шевелились спрашивая: «За ней? За ней?..» Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату...» Аглаи между тем уже не было, и общение с нею для князя оказалось уже невозможным, при всех его попытках, «По всем признакам,— продолжает дальше автор,— он Настасью Филипповну любил искренно» и «в любви его к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому н больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю».

Но «в эти же дни, несколько раз и даже много раз, вдруг отправлялся к Епанчиным, не скрывая этого от Настасьи Филипповны, отчего та приходила чуть не в отчаяние». «...Его не принимали, в свидании с Аглаей Ивановной ему постоянно отказывали... он уходил, ни слова не говоря, а на другой же день шел к ним опять...» и проч. Весь последующий разговор с Евгением Павло­вичем дан автором для экспликации той же мысли.

Такая ситуация, устанавливая отсутствие какого-ли­бо внутренне диссонирующего раздвоения в любви Мышкина к Аглае и Настасье Филипповне, продолжает мотив идеальной завершенности князя и в то же время указывает на разламывающую гордую злобу соперниц как на единственный источник создавшейся коллизии и тем самым продолжает тему о безысходном трагизме гордыни. Во взгляде Аглаи «выразилось столько стра­дания и в то же время бесконечной ненависти» и проч.; курсив мой.— А. С. Любовь гордеца требует средото­чия любимого на одном себе, не может принять любовь вне единственности и исключительности в обладании ею. Ревность к идеалу становится началом разобщения, не­нависти и страдания.