Дальнейшие эпизоды, заключающие судьбу Настасьи Филипповны, построены по тем же внутренним моти­вам раздвоения и безысходной неодолимости двух про­тивоположных стихий духа. Сцена последней встречи с Аглаей построена опять в функции гордости. Обнаже­ние души пред Аглаей для Настасьи Филипповны воз­можно было только до тех пор, пока она не чувствова­ла в ней сравнения и соревнования с собою. Здесь же автор поставил перед нею Аглаю не в мечте, а как тоже самолюбивую, гневную и очень ревнующую следова­тельно, сравнивающую женщину. Аглая спустилась пред нею сразу, и сейчас же вспыхнула ответная гор­дость ср. из письма: «О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...».

Из этого мотива идут и дальнейшие обстоятельства романа. Настасья Филипповна, наперекор Аглае, удер­живает Мышкина около себя н, возбужденная победой н ненавистью к ней, всецело на время поглощена же­ланием вновь и вновь подавить ее своим торжеством.

Но этот мотив гордости опять скоро перебивается мотивом чувства и сознания своей подлинной недоста­точности и страха за свою святыню. Настасья Филип­повна «задумывается», «грустит», ее опять что-то борет. Проектируемую внутреннюю борьбу в ней Достоевский выражает внезапным припадком в день свадьбы «пала на колени перед князем. «Что я делаю? Что я делаю? Что я с тобой-то делаю? — восклицала она, судорожно обнимая его ноги». Припадок кончился, но буря коле­баний не замолкла и разрешается опять внезапным отстранением себя от Мышкина и бегством с Рогожн­ным. Кольцо трагической безысходности, поставленное автором, и здесь не разомкнулось.

Таким образом, построение образа Настасьи Филип­повны всецело определяется темами гордости и нравст­венной чистоты и чуткости. Совмещение двух контрасти­рующих стихий в крайнем их обострении и интенсивно­сти создает общий трагический пафос страдания, внутренней безысходности. Как синтез и обобщение внут­реннего мира Настасьи Филипповны автором дан ее внешний портрет почти исключительно в психологиче­ской характеристике: «Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты». «В этом лице... страдания много...» — говорил князь.