Человеческое «я» прикреплено к гордости, оно н есть как бы сама гордость, все остальное душевное ей при­надлежит, ею оценивается и проходит под ее знаком. Но есть моменты, когда человеческое «я», эта централь­ная точка индивидуальной жизни, освобождается от гегемонии гордости, уже не отождествляется с нею, а переносится в более глубокую инстанцию, и сама гор­дость самозаинтересованность, то есть прежде кажу­щееся «я», представляется на положении такой же про­тивостоящей слепой стихни, как и все другие, которые отмечены самопознанием: индивидуальное «я», остава­ясь индивидуальным «нашим», «своим», то есть не теряя своей личной самоценности, поднимается на та­кую высоту или уходит в такую глубину себя, откуда открывается более широкий горизонт, и прежнее свое жилище — стихию волевого эгоизма — созерцает уже в отдалении, в перспективе всей открывающейся новой полноты. И тогда гордость, которая казалась такой не­одолимой, самодовлеющей и целеобразуюшей, занимает далекое, второстепенное место. Душа как бы обретает себя, находит свою родину. Тогда любовь перестает быть чудом. Отпадает тяжесть личного и открывается радость вечного.

Пред Достоевским всегда стояла проблема преодо­ления гордости как главного источника разъединения и разобщения людей между собою и с миром. Каждый роман по-своему варьирует и углубляет эту постоянную тему его писательства. Каждое новое произведение лишь углубляло и расширяло сферу исканий предшест­вующего. В романе «Идиот» этот источник вдохновляю­щей и целостной устремленности, как конечная прони­зывающая и управляющая точка всего произведения, открыт в экстатическом познании радости любви, в ду­ховном опыте эпилептической вознесенности князя Мышкина к этому пункту, к оправданию ощущений, которые ему являлись как высшая гармония н правда жизни, и направлен весь состав романа.

Такие экстатические состояния, когда человеческое «я», освобожденное от самозаннтересованности «О, что такое мое горе и моя беда...», Мышкин — переливает за грань личного и, чувствуя величественное веяние веч­ности, забывает себя н живет какой-то иной, трудно определимой, но тем не менее реальной и глубочайшей, коренной основой своего существа, открывают Мышкину всеобъемлющую любовь не как мечту, утопию или полет воображения, а как живое полное чувство радо­стного растворения и самоотдання в благоволении ко всему живому, в каком-то вбирании и приятии в себя всего, на что обращены ласковые глаза любящего. Это все те же «непосредственные источники сердца», кото­рые автор указывает во всех других персонажах.