Но Барбаросса в общем-то эпизодический персонаж, а принцип противоречивой сложности человеческого ха­рактера приложен и к построению образов главных героев повествования — таких, как Мануил I или Андроник Комнин. Мануил в изображении Хониата умен, энерги­чен, смел в битвах; уже на пороге смерти, когда пона­добилось выступить на помощь осажденному турками Клавдиополю, он спешно двинулся в путь, не взяв с со­бой ни постели, ни подстилки; он двигался ночами, ос­вещая путь факелами, а спал на земле, подстелив ветки и хворост. Но вместе с тем Мануил сладострастен, не­сдержан в гневе, безгранично доверяет астрологам и пред­сказателям. В мирное время, как бы подводит итог Хо­ниат, казалось, смысл жизни для Мануила состоял в на­слаждении, ибо он предавался неге и роскоши, обжирал­ся и слушал музыку, но в трудную пору начисто забы­вал обо всех сладостных удовольствиях. И еще любопытнее другая мысль Хониата: не следует упрекать Мануила за его действия; пусть он и не сумел улучшить положе­ние Ромейской империи и подчинить чужеземцев своей власти, но ведь государь изо всех сил старался это сделать.

Пожалуй, в целом Хониат все-таки любуется Мануилом, его рыцарственностью, его самоотверженностью, хотя и не скрывает его просчетов и неудач. Напротив, Андро­ника I историк ненавидит: Андроник для него, повторю еще раз, мерзкий плешивец, кровожадный тиран, лице­дей и развратник. Но его отвага и находчивость, скром­ность его быта не скрыты от читателя, и ряду мероприя­тий Андроника Хониат в полной мере отдает должное, рисуя даже идиллическую картину благоденствия, будто бы наступившего в стране в короткий период царство­вания узурпатора. Но думается, что это продиктовано не действительными фактами, а своеобразно понятым прин­ципом объективности, необходимостью отыскать по­зитивный противовес мерзостям тирана. И как показа­тельно, что Хониат сострадает и жертвам Андроника, и ему самому, погибшему во время бунта, когда вчераш­него владыку посадили на паршивого верблюда, возили по константинопольским улицам, поливали кипящей во­дой, кололи мечами.

При конструировании сложно-противоречивого челове­ческого характера художник подчас берет в Хониате верх над историком, действительность отступает перед художе­ственным замыслом. Никита смеется над суеверием Ма­нуила I, которому предсказали наступление катаклизма; напуганный государь приказал вынуть стекла из дворцо­вых окон, копать ямы и убежища, чтобы пережить гроз­ные вихри. Предвещание катаклизма, о котором упоми­нает Хониат, и в самом деле волновало астрологов на Востоке и на Западе. О нем упоминают многочисленные арабские, персидские, латинские авторы. По суждению астрологов, грозные события должны были произойти примерно 16 сентября 1186 г. В этот день должна была иметь место редкая констелляция планет — соединение их в созвездии Весов, что вызвало бы ветры, песчаные бури, разрушение городов и гибель многих людей. Аст­рономические выкладки подтверждают, что указанная констелляция действительно приходилась на 15—16 сентя­бря 1186 г. Однако эта дата выходит за хронологические рамки царствования Мануила, скончавшегося еще в 1180 г. Во всяком случае, испанские и сицилийские звез­дочеты только в 1184 г. рассылали письма, предвещавшие стихийное бедствие. Подготовка к катаклизму 1186 г. если и проводилась в Константинополе (а это вполне вероятно), то не при Мануиле, а при одном из его пре­емников — скорее всего, при Андронике I. Однако писа­тель перенес это событие в эпоху царствования Мануи­ла I и с сарказмом отозвался о Мануиле.