Напротив, рассказ Никиты Хониата о сожжении юно­ши Мамала не просто пронизан сочувствием к жертве насилия — он передает человеческий страх Мамала, кото­рого шестами загоняли в огонь и который в ужасе бро­сался на острия шестов, предпочитая эту боль мучениям в пламени. Мало того, Хониат осуждает казнь вообще: это — всесожжение, вожделенное для демонов, превосходя­щее «тавроскифскую жестокость» (античные писатели считали, что тавроскифы совершают человеческие жертво­приношения), противоречащее христианским нормам.

Сочувствие Мамалу не случайно. Переживший крова­вое правление Андроника I, писатель неоднократно воз­вращается к мысли о святости человеческой жизни. Изло­жив содержание указа Андроника о карах для заговорщи­ков, Хониат пишет, что он потрясен этим постановлением; он особенно возмущен тем, что законодатели при­писали богу собственную злую мысль, подсказанную «древним человекоубийцей», т. е. диаволом. Ведь господь определенно вещал, что не желает смерти грешника, но хочет, чтобы тот обратился к истине и жил. И в другом месте Хониат изображает всеобщее ликование, рожденное законом Исаака Ангела, запретившего членовредитель­ские наказания — столь распространенные в Византии от­сечение рук или ног, выжигание глаз, отрезание ушей или носа,— даже для худшего из преступников, даже для цареубийцы.

Ни в чем, пожалуй, человечность и терпимость Хо­ниата не выразились с такой отчетливостью, как в нрав­ственной (этической) характеристике действующих лиц. Раннесредневековые византийские хронисты, подобно Феофану, или византийские агиографы и риторы после­довательно делили человечество на благочестивую и, сле­довательно, «положительную» часть и на людей нечести­вых, злых, «отрицательных». Такое «оценочное» разделе­ние оставалось нормой и для историков XII в.— для Зонары, Анны Комнин, Киннама: панегирику всюду про­тивостоял «псогос», хула, хотя, разумеется, у разных ав­торов оценка одного и того же персонажа оказывалась различной.

Хониат нарушает утвердившуюся традицию (наруша­ет, замечу попутно, в «Истории», но никогда — в речах, где построение образов вполне канонично). Он даже с не­которой навязчивостью настаивает на сложности челове­ческого характера, на сочетании в одном и том же чело­веке противоположных качеств. Выше шла речь об отно­шении писателя к Фридриху Барбароссе, об отношении, казалось бы, чисто панегирическом, однако жестокости Фридриха, распорядившегося умертвить заложников - сельджуков, Хониат и не думает скрывать.