Повторяю еще раз: здесь все — диалог и действие, тогда как Хониат описывает одежду Исаака, поведение слуг Айохристофорита, его попытку бежать, его труп, на­конец. Он развернуто характеризует с помощью ряда сравнений настроение Исаака. Но самое существенное впереди.

Исаак ищет спасение в храме св. Софии, вокруг кото­рого собирается толпа. Его дальнейшая судьба в изобра­жении амьенского рыцаря представлена четко и опреде­ленно: люди восхищены смелостью Исаака, и они говорят друг другу: «Сделаем этого рыцаря императором!»

Совершенно по-другому, психологически несравнимо тоньше повествует о тех же событиях Хониат. Сначала все думали, что к заходу солнца Исаак будет схвачен и подвергнут суровой казни,— теми, кто сбегался к церк­ви, двигало поначалу чистое любопытство; затем кое - кто осмелился высказать жалость к Исааку и его род­ным. Но, так как Андроник медлил, собравшиеся осмеле­ли — послышались дерзкие речи, обещания поддержать Исаака. К утру, говорит Хониат, не осталось константинопольца, который бы не молил о низложении Андроника и воцарении Исаака. Еще немного времени, и теперь риск­нувшим осуждать мятежника стали грозить смертью. Толпа росла, люди возбуждались и осыпали бранью тех, кто им не сочувствовал. Наконец, все, прежде трусившие, присоединились к сторонникам Исаака.

Какое удивительное для средневекового художника место! То, что у Роберта де Клари совершается мгновен­но, чуть ли не парадоксально, под пером Хониата полу­чает психологическое обоснование, изображается резуль­татом постепенного процесса.

Субъективно окрашенное повествование Хониата иро­нично. Живой участник собственного рассказа, он актив­но относится к героям; он не стремится вынести им ве­личественный вердикт, но смеется над ними — над их внешностью, над их неразумным поведением, над нелепо­стью их суждений.

Трагическая ситуация кануна IV крестового похода обрисована серией иронически-саркастических частных характеристик: царские евнухи не дают рубить лес для строительства судов, словно это богом насажденный сад (комизм усугубляется игрой слов: по-гречески «эктемиэ» — евнухи и «эктемин» — рубить восходят к одно­му корню); командующий флотом Михаил Стрифн рас­продает по частям корабли; сам царь, Алексей III, занимается пустяками, называя мифом уже стоящую перед глазами опасность (и опять-таки ирония подчеркивается употреблением деконкретизирующего стереотипа: «Он сравнивал с землей холмы и засыпал ущелья»), О фа­ворите Исаака II Феодоре Кастамоните Хониат расска­зывает: у него болели суставы, и потому на приемы к царю Кастамонита вносили на креслице двое слуг, слов­но винную амфору. Само по себе сравнение высокого государственного мужа с амфорой смело и комично, но Хониат и дальше не расстается в «винной» терминоло­гией, только превращает Кастамонита из «сосуда» в ви­ноторговца, ибо, по словам Никиты, он «торговался» («капилево» — глагол, обычно прилагавшийся к дей­ствиям корчмаря, держателя винной лавки) и задешево продавал судьбы ромеев. А затем ирония Хониата при­обретает грозно-саркастические очертания: креслице Кас­тамонита уже не амфора, но похоронные носилки, перед которыми народ и члены высшего совета оплакивают соб­ственную судьбу, ибо фаворит императора претендует на императорские почести, а сам властитель ничуть не сму­щается этим. Вот норманнское войско приближается к Константинополю, Андроник I начинает энергичные дей­ствия: он сжигает дома, примыкавшие к городским сте­нам, собирает в гавани боевые корабли. Но, дойдя в своих государственных заботах до этого, продолжает Хониат, Андроник «отвалился», словно сделанного было достаточ­но для серьезного сопро1Ивлення. И еще об Андронике: он сравнивал себя с Давидом и даже считал, что пре­взошел библейского царя. Почему? Давид, удалившись в изгнание, жил поблизости от Палестины и бедствовал, а Андроник объездил все восточные народы и повсюду был встречен с почетом. Хониат не опровергает Андро­ника, он только ставит акцент: «Это все он излагал с достаточной убедительностью»,— и от такого спокойствия дерзкое самовосхваление Андроника оказывается особен­но неуместным.