Суеверия, гадания, гороскопы, астрология вызывают самые злые насмешки Хониата. Он издевается над верой в существование неблагоприятных дней, опасных букв, несчастливых цветов. Он хвалит Андроника Кондостефана, решившегося дать сражение венграм, несмотря на запрет императора, по мнению которого, день был выбран вопреки знамениям и потому сулил неудачу. Хониат по­тешается над юродивым пророком Василаки, славившим­ся своими чудачествами не меньше, чем предсказаниями: оп хватал женщин за грудь, задирал им платье, на во­просы отвечал прыжками и даже государю не оказывал ни малейшего почтения. Никита смеется, но, если вгля­деться повнимательнее, он и побаивается колдунов и пред­сказателей, ибо их пророчества того и гляди сбудутся.

Нет, конечно, я не имею целью утверждать, что Ни­кита Хониат был свободомыслящим. Он ужаснулся бы, если бы услышал подобный домысел. Он был религио­зен, как его современники, он жил богословскими спо­рами, он чтил Библию и молился богу. И тем, пожа­луй, показательнее, что в его повествование, в его об­разную систему врывается, проникает смутное и неосоз­нанное, абсолютно несистематизированное сомнение. Оно питалось в какой-то степени античными идеалами и об­разами, почерпнутыми Хониатом у высокочтимых им классиков: недаром он считает возможным рисовать кар­тину переправы душ через Ахерон или сопоставлять ико­ну богоматери, водруженную на разукрашенную колесни­цу, с языческой богиней — воительницей и девой — Афи­ной. А вместе с тем сомнения естественно возникали у художника, воспитанного, как и все его современники, в убеждении, что он принадлежит; к избранной части человечества, и пережившего мучительную эпоху ослаб­ления и распада Византийского государства — эпоху, за­вершившуюся взятием Константинополя иноземцами, вар­варами, «грязной голытьбой». Как он ни убеждает себя, что падение Константинополя — результат божьей кары, которая в грядущем обратится на сами орудия божьего гнева, превзошедшие меру в своей жестокости, как ни надеется на милосердие божье к византийцам, он не мо­жет уйти от мысли, что трагедия Византии — закономер­ное завершение длительной эпохи, в которой он жил, и ожидание катастрофы, мы это еще увидим, пронизы­вает всю его «Историю».