Земтюжниковыми, Келлерами и прочими она мстит Рогожину так же, как и Рогожин ей нужен был лишь для мести кому-то. Злоба ее к Рогожину сказалась уже в вечер ухода с ним. Когда Рогожин, безумный, топ­тался около нее и кричал свое «не подходи», Настасья Филипповна уже здесь вспыхивает: «Да что ты орешь - то! Я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню». «Я за тебя-то еще н не пойду, может быть». Для нее Рогожин — тайна, гибель, омут, в который она кидается в злобе и мести. Рогожин и сам скоро стал понимать свою роль омута: «Да не было бы меня, она давно бы уж в воду кинулась; верно говорю. Потому и не кидается, что я, может, еще страшнее воды. Со зла и идет за меня... Коли выйдет, так уж верно говорю, что со зла курсив Достоевского.— А. С. выйдет».

Настасья Филипповна не Клеопатра, не Геката люб­ви. Ее страстность и пафос не в сексуальной оргийности. Это заведомая ошибка предполагать, что она игра­ет Рогожиным, как львица, дразнит его, любит его и над ним издевается. В ней отсутствует специально жен­ский демон. Она не сплетает сетей обмана и коварства и вообще далека от борьбы за то, чтобы привязать к себе. В ней нет ничего змеиного. Она тяготеет к эффек­там, иногда принимает позу, но ее эффекты и позы ис­ходят из других импульсов. Не заманить, не соблаз­нить, не привязать и измучить нужно ей. Как соблазни­тельницу и львицу, она себя не видит, во всяком случае ие смотрит на себя с этой стороны. Не «на кутежи» она поехала с Рогожиным. Ни в малейшей мере она не иска­тельница и не законодательница наслаждений. Ее бремя не есть бремя чувственности. Одухотворенная и тонкая, она ни на мгновение не бывает воплощением пола. Ее страсть — в воспаленности духовных обострений. Ее демон — в неутолимой непокорности гордого духа. Ее оргинность— в безудержном смывании житейских пло­тин под порывами неумолкаемой Духовной бури. Рогожинские эпизоды романа, как и все другие, говорят только об этом.

Эпизоды романа, связывающие Настасью Филиппов­ну с князем Мышкиным и Аглаей Епанчиной, обнару­живают и заостряют в ней совмещение мотивов гордости с мотивами нравственной чуткости и чистоты, устре­мленности к идеалу и прощению. Уже и раньше, среди безумного разлива и взрывов бунтующей гордыни, ав­тор давал в ней звучание иных, противоположных ду­шевных мелодий, пока еще неясных, скрытых, но за­метных читателю и придающих особый колорит общей эмоциональной действенности этого образа.