Охотно принимая одолжение, он нисколько не воз­мущается отказом. Сухо принятый генералом Епанчиным, не пожелавшим в нем признать родственника, Мышкин совершенно просто, без выделки находит это вполне естественным, и взгляд его по-прежнему ласков и приветлив.

Мышкин знает, как люди лгут и из-за чего лгут, и, подходя к человеку, он легко отодвигает этот налег лжи, как что-то внешнее, случайное, далеко не важное для действительного общения с подлинной душой чело­века. Он не сердится за скрытые мысли и не смущает­ся заглянуть по ту сторону лжи, пойти навстречу пря­мо к живому месту духа.

Ему, лишенному соревнования, за видимой формой лжи и фанфаронства легко открывается ядро личности, за самолюбием и исканием похвалы он чутко слышит внутреннее беспокойство и страдание. Тяга человека к человеку для него является залогом наличности священ­ного недовольства собой и жажды очищения см. вы­ше об Ипполите, о Настасье Филипповне, о генерале Иволгине, о Келлере. Мышкин понимает, что в минуты признаний, раскаяний, исповедей и самобичеваний мо­жет сквозить налет особого тщеславия н хвастовства, но он легко прощает это, смотрит дальше; он знает, что, за вычетом этого слоя самолюбия и тщеславия, в та­ких признаниях всегда сказывается боль о себе и жаж­да прощения, и он, невосприимчивый к самолюбию, останавливает свое сердце лишь на том, что действи­тельно есть больного и страдающего в этих раская­ниях.

Человек не любит чужой исключительности даже в страдании; при всей готовности к сочувствию, он не мо­жет простить претензии на самовыделение, забывает о том, что несчастный все-таки страдает. Так, в Ипполи­те, в этой обстановке чтения на собрании многочислен­ных слушателей, в самом тоне его «исповеди» была все­ми почувствована претензия несчастного на особое к себе отношение, и, вместо ожидаемого участия и призна­ния, его встречают ненавистью и как будто рады смешному положению, в какое он попал, когда револь­вер оказался незаряженным. На возбуждение Ипполита отозвались все намеренным равнодушием, как будто своей исповедью и волей к самоубийству он их обидел. Так самолюбие вытравляет сострадание, этот «главней­ший н, может быть, единственный,— по словам кня­зя,— закон бытия всего человечества».