Ясно, почему автор именно в князе человеке без са­молюбия открывает эту бесконечность сострадания на

Всех страницах романа. Только при бескорыстном само­забвении осуществляется беспритязательное, чистое при­ятие другой индивидуальности. И в то время, как все лица романа при взаимном схождении сталкиваются в незримых претензиях личного начала н оказываются не­восприимчивыми к страданию, какое каждый из них в себе носит, один князь, лишенный соревнования к дру­гому «я», останавливает свое сердце лишь на том, что в них есть действительно больного и страдающего.

Аглая не без основания в Настасье Филипповне ви­дела «кривляние» и позерство «Вам просто вообрази­лось, что вы высокий подвиг делаете всеми этими кривляниями». Только гордость видел в ней н Евгений Павлович «Разве все ее приключения могут опра­вдать такую невыносимую, бесовскую гордость ее, такой наглый, такой алчный ее эгоизм?..».

Гордости и фанфаронства в Настасье Филипповне не отрицает и князь см. его слова о том, что она любит свой позор, но за гордостью он увидел бесконечное страдание, обошел гордость, простил и всю остроту ее боли принял в свое сердце «У меня точно сердце про­кололи раз навсегда».

«Тот месяц в провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею, произвел на него действие ужас­ное, до того, что князь отгонял иногда даже воспомина­ние об этом еще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное: князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощуще­ние ощущением бесконечной жалости, н это была прав­да: лицо это еще с портрета вызывало из его сердца це­лое страдание жалости; это впечатление сострадания и даже страдания за это существо не оставляло нико­гда его сердца... Но тем, что он говорил Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгнове­ние ее внезапного появления, он понял, может быть не­посредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в эту минуту, вполне ощущал его; он был уверен, был вполне убеж­ден, по своим особым причинам, что эта женщина — помешанная. Если бы, любя женщину более всего на свете или предвкушая возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя,— то такое впечатление было бы несколько сходно с тем, что ощутил теперь князь». «...Любить страстно эту женщину — почти немыслимо, почти было бы жестокостью, бесчеловечностью»