В одном месте проявление чувств Раневской совсем близко к смешному: «Я не могу усидеть, не в состоя­нии... Вскакивает и ходит в сильном волнении. Я не переживу этой радости... Смейтесь надо мной, я глупая Шкапик мой родной... Целует шкаф. Столик мой...» Но автор, как бы предупреждая возможность комиче­ского впечатления, сейчас же ставит реплику Гаева: «А без тебя тут няня умерла».

И всюду, на протяжении всей пьесы, там, где речь возникает о привязанности Раневской к дому и усадьбе, автор не забывает сейчас же подчеркнуть грустные или трогательные моменты ее воспоминаний.

Рядом с Раневской идет Гаев. У обоих психологиче­ское наполнение однородно, но лирическая часть, напра­вленная к обнаружению того, что в их положении пока­зано значительно-волнующим, преимущественно выра­жена в Раневской, а обратная сторона, то есть та, где происходит фиксация странности их психики и поведения, сосредоточена на Гаеве. Лирическая часть в роли" Гаева почти совершенно отсутствует. Только отдельные, кое-где расставленные штрихи и намеки, особенно в III и IV акте, показывают, что все, чем страдает Ранев­ская, одинаково относится и к нему. Зато все впечатление нелепости, нескладности оказывается присущим преимущественно Гаеву, хотя черты, лежащие в основе этого впечатления безделье, праздное сущест­вование, беспочвенная мечтательность, должны отно­ситься вообще к дворянскому кругу. Заметим здесь, что речи Гаева к шкафу, к природе, вставленные в качест­ве выражения его смешной склонности к лишним и не­нужным словам, содержании своем не являются смеш­ными. И здесь, таким образом, смешное и странное сли­вается со значительным.

Лопахин дан в том же двойном освещении. Он не по­нимает особых чувств Раневской и Гаева. Он не пони­мает и стремлений Трофимова, и для них ои чужой и внутренне посторонний. Но в роли Лопахина есть тоже свои лирические моменты, где он раскрывается в субъ­ективном пафосе. И здесь пьеса принимает опять все ме­ры к тому, чтобы сделать ощутимой серьезность и внут­реннюю значительность его стремлений и чувств, как их субъективно, в себе, ощущает сам Лопахин.

Самым трудным местом в этом смысле является мо­мент возвращения Лопахина с торгов, когда он только что купил усадьбу. Ситуация сама по себе вполне отве­чает мысли о невольной и неизбежной расходимости н разобщенности чувств столкнувшихся здесь людей. Нуж­но было дать почувствовать одинаково законную оправ­данность и горя Раневской, и радости Лопахина. Созна­вая всю эмоциональную невыгодность в положении Лопа­хина, открыто радующегося около чужого горя, Чехов обставляет это место всевозможными средствами для его эмоционального оправдания. Как в обрисовке Ранев­ской, так н здесь автор подчеркивает внутреннюю естест­венность и неизбежность тех особых чувств, которые дол­жны были волновать Лопахина при покупке имения.