Говоря о «Скучной истории», Чехов писал А. Пле­щееву: «Мой герой — и это одна из его главных черт — слишком беспечно относится к внутренней жизни окру­жающих и в то время, когда около него плачут, оши­баются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литера­туре; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли».

Чехов не переставал подчеркивать холод жизни в привычном быту людей, когда даже при близком обще­нии люди оказываются очень далекими от подлинного внимания друг к другу «Скрипка Ротшильда», «Чайка», «Три года» и др..

С точки зрения тех же нравственных требований Чехов судил ходячие идейные теории, стремившиеся оправдать удаление от морального внимания к челове­ку Ананьев в «Огнях», Орлов в «Рассказе неизвестно­го человека», Лаевский в «Дуэли», Рагин в «Палате № 6».

С той же точки зрения Чехов подходит к действи­тельности и в повести «Моя жизнь».

Нравственная слепота, какая здесь описывается, ди­кость, грубость, моральное рутинерство и бессмыслен­ное озорство, деспотизм привычек, обман и откровенное насилие — вся эта картина, сотканная из микроскопи­ческих деталей и составляющая общий фон повести, целостно проникнута мыслью о том, насколько самый обычный обиход жизни преступно лишен необходимого морального внимания к человеку. «Главное,— говорит Мисаил,— что больше всего поражало меня в моем но­вом положении, это совершенное отсутствие справедли­вости, именно то самое, что у народа определяется сло­вами: «бога забыли».

На этом грунте общего зла выступает история лич­ной драмы Мисаила и его сестры Клеопатры. Здесь от­крывается полемическая. направленность повести. Док­тор Благово и Маша Должикова в какой-то мере явля­ются идейными антагонистами Мисаила. Каждый из них высказывает свою теорию жизни.

Мисаил явно связан с идеями Толстого. Он близок к теории Толстого не только тем, что ушел из интелли­гентного дома и занимается физическим трудом, но и тем, что главным положительным началом в развитии человеческого общества он считает улучшение нравст­венных отношений между людьми. «Ведь прогресс,— го­ворит он,— в делах любви, в исполнении нравственного закона. Если вы никого не порабощаете, никому не в тягость, то какого вам нужно еще прогресса...» «Если вы не заставляете своих ближних кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на рабстве, разве это не прогресс. По-моему, это прогресс самый настоящий и, пожалуй, единствен­но возможный и нужный для человека».