Собственная светская литература византийцев также представлена множеством жанров. Оставим в стороне научную книгу, хотя в средние века грань между научной литературой и беллетристикой воспринималась как гораз­до более расплывчатая, нежели ныне. Коснемся только того, что может быть названо художественной лите­ратурой.

Исторические сочинения в Византии, как и в антич­ные времена, оставались и наставительным, и развлека­тельным чтением. Они были весьма популярны и весьма разнообразны по характеру и по форме. На одном полю­се всемирно-исторические хроники, начинающие повество­вание от сотворения мира и предлагающие читателю объ­ективизированный эпический рассказ о торжестве христи­анского благочестия и карах для грешников. На другом — своеобразные мемуары, где автор охватывает обозримый период времени и подробно повествует о себе н своей ро­ли в современных событиях. Тут и обширные компендиу­мы, и краткие (так называемые малые) хроники, и исто­рические книги в прозе и в стихах. Византийцы тянулись к прошлому, остро чувствовали связь прошлого с настоя­щим, и неудивительно, что именно в этом жанре достиг­ли особенно интересных результатов. Об одном из ода­реннейших византийских историков, о Никите Хопиате, мы уже говорили подробно.

Исторический факт служил материалом ие только для летописи в собственном смысле слова, по и для так назы­ваемого энкомия, похвального слова. Энкомий по сути де­ла — двойник жития, только объект его не мученик и аскет, а император, полководец или даже писатель. Грань, ра­зумеется, едва различима не только потому, что героем энкомия мог быть патриарх, а героем жития — полково­дец, но и потому, что в византийском похвальном слове светское лицо наделялось обыкновенно и светскими достоинствами (мужеством, разумом, красноречием), и христианскими добродетелями (благочестием, человеко­любием, смирением). Да и структура энкомия и жития во многом совпадала: и то и другое, к примеру, следовало начинать с рассказа о благородстве происхождения про­славляемого героя и о достоинствах его родины.

Самих византийцев, впрочем, больше занимало отли­чие энкомия не от жития, а от исторического сочинения. «Я пишу историю, а не энкомий» — эту ставшую стандарт­ной фразу мы встречаем у многих византийских истори­ков. Различие обоих жанров особенно бросается в глаза при сопоставлении двух сочинений, созданных одним ав­тором. Один и тот же писатель одно н то же событие не­редко освещает по-разному в хронике и в похвальном слове. Мы гадаем, в чем причина —в забывчивости или, может быть, в политическом конформизме, позволявшем легко менять убеждения. Признавая за византийскими писателями все человеческие слабости — и дурную память, и политическую непоследовательность, мы должны все - таки сделать известную скидку и па специфику жанра, на суровую требовательность литературного этикета. Офици­альная задача историографа, о которой он не забывает за­явить в предисловии к своей книге,—истина, даже если оп па практике и уклоняется от нее. Энкомий же (по оп­ределению) — плод риторики, своего рода искусная лите­ратурная игра по наперед данным правилам, и объектив­ное изложение событий никак не входит в программу энкомиаста. По правилам игры и по законам жанра энкомиаст должен превозносить своего героя, должен соста­вить, как тогда говорили, каталог его добродетелей, и для прославления он пользуется, кстати сказать, довольно ог­раниченным, устойчивым набором приемов и образов.