Казалось бы, такое чувство зависимости настроений от внешней действительности должно было находиться в совершенном противоречии с основным принципом автономной натуральности и естественности. Если чело­век всегда готов измениться под напором внешних, не­зависимых от него мелочей быта, то где же признак автономности? Казалось бы, самое различение натураль­ного и ненатурального, должного и недолжного готово исчезнуть. Однако оно у Толстого никогда не исчезает.

Здесь выступает другая сторона психики в понима­нии Толстого. Характер изменений во внутреннем мире толстовского персонажа всегда для каждого имеет свои особенности и свою предельную амплитуду. Изменения происходят на каком-то неизменном субстрате. Вернем­ся к формуле самого Толстого и подчеркнем ос другую сторону: «Люди как реки: вода во всех одинаковая, везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холод­ная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских, и иногда проявляет один, иногда другие, и бывает часто со­всем не похож на себя, оставаясь все одним самим собою».

Итак, человек, при всех изменениях, всюду остается самим собою. Такая точка зрения сказывается в неиз­менном и очень строгом сохранении за каждым персо­нажем определенной индивидуальности. Пьер в каких бы то ни было условиях всегда останется похож на себя, и его никогда нельзя будет подменить Андреем Болкон­ским. Левин никогда не будет похож на Вронского и Вронский на Левина и т. д. Внешние временные возбу­дители играют на инструменте индивидуальной психики, но могут извлечь оттуда только такие звуки и лишь в таком разнообразии тембра и диапазона, который задан данной индивидуальности и неизменно за ним сохраня­ется. Воздействие только актуализует то, что потенци­ально где-то уже содержится и что уже просится к обна­ружению.

Чернобыльник, с образом которого фиксируется страх Брехунова, лишь потому так воздействует, что на­копление страха было уже подготовлено. Ножки, воло­сы, шейка Сережи, пухлые руки его могли нежно воз­действовать на Анну Каренину лишь потому, что лю­бовь к нему в ней уже была, и ко всем этим внешним впечатлениям нужно было только притронуться, чтобы полился эмоциональный поток. Раскаяние, просьба о прощении, экстатическое признание своей вины перед мужем, все это размягчение души у Анны после родов ближайшим образом было вызвано ее болезненным го­рячечным состоянием. Но этот излившийся порыв обна­ружил лишь то, что в ней всегда жило, что всегда болело и лишь до времени отодвигалось из поля сознания и не имело актуального выхода. После выздоровления опять дверь захлопнется, сознание вины отодвинется и засло­нится другими чувствами, по за всю радостью жизни с Вронским всегда будет в ней болеть н в конце концов поведет Анну на рельсы железной дороги. Радостное возбуждение, чувство открытой истины лишь потому могло овладеть Левиным после разговора с Фоканычем, что слова Фоканыча открыли Левину только то, что в нем уже было, хотя и не получало полного осознания. Поток действительности опять заслонит пережитое, узнанная истина опять будет затираться другими чувст­вами досада на кучера, на брата, на Катавасова и проч., всегда готовые встречные возбудители ворвутся в его психику и «принизят его настроение», но это жить не перестанет и войдет в его волю как регулирующий фак­тор. И так всюду Толстой ищет обнажения души и всю­ду говорит, как густо и плотно облегают ее эти волны хаотической податливой рассеянности и замутнения. Но та градация внутренней значительности, по критерию которой Толстой расценивает хаос состояний и человече­ских желаний, остается и здесь. Обнаружение того, что Толстой считает в человеке коренным и основным, он обставляет наиболее серьезными катастрофическими об­стоятельствами.