Ефим Григорьевич  снял сапог и показал мне свою ногу. На первый взгляд,
ничего  в ней особенного не было.  И только при  внимательном осмотре  можно
было увидеть па ступне какие-то зажившие ссадины и царапины.
     -  Заживают, -  с сокрушением  сказал  Ефим Григорьевич.  -  Ничего  не
поделаешь - седьмой год все-таки пошел.
     - А что это? - спросил я.
     - Это? - сказал Ефим Григорьевич. - Это, уважаемый товарищ, я пострадал
в  Октябрьскую  революцию. Нынче, когда шесть  лет прошло,  каждый, конечно,
пытается примазаться: и я, дескать, участвовал в революции, и я, мол,  кровь
проливал и собой жертвовал. Ну, а у меня  все-таки явные  признаки. Признаки
не соврут...  Я,  уважаемый  товарищ,  хотя  на заводах  и  не  работал и по
происхождению я бывший  мещанин  города  Кронштадта,  но  в свое  время  был
отмечен  судьбой  -  я  был  жертвой  революции. Я,  уважаемый  товарищ, был
задавлен революционным мотором.
     Тут Ефим Григорьевич торжественно посмотрел на меня и, заворачивая ногу
в портянку, продолжал:
     - Да-с, был  задавлен мотором, грузовиком. И не так  чтобы как прохожий
или там какая-нибудь  мелкая  пешка, по своей невнимательности или  слабости
зрения, напротив  -  я пострадал при обстоятельствах и в самую революцию. Вы
бывшего графа Орешина не знали?
     - Нет.
     -  Ну, так вот...  У этого графа  я  и служил. В полотерах... Хочешь не
хочешь, а  два раза натри им пол. А один раз, конечно, с воском. Очень графы
обожали, чтобы  с воском. А по мне, так  наплевать  - только  расход лишний.
Хотя, конечно, блеск получается. А графы  были очень богатые и в этом смысле
себя не урезывали.
     Так  вот  такой  был,  знаете ли, случай:  натер я  им полы,  скажем, в
понедельник,  а  в субботу революция  произошла. В понедельник я им натер, в
субботу революция, а во вторник, за четыре дня до  революции,  бежит  ко мне
ихний швейцар и зовет:
     - Иди, говорит, кличут. У  графа, говорит, кража  и пропажа, а  на тебя
подозрение. Живо! А не то тебе голову отвернут.
     Я пиджачишко накинул, похряпал на дорогу - и к ним.
     Прибегаю. Вваливаюсь, натурально, в комнаты.
     Гляжу - сама бывшая графиня бьется в истерике и по ковру пятками бьет.
     Увидела она меня и говорит сквозь слезы:
     - Ах,  говорит, Ефим, комси-комса, не  вы ли сперли мои дамские часики,
девяносто шестой пробы, обсыпанные брильянтами?
     - Что вы,  -  говорю, - что  вы, бывшая  графиня! На  что, говорю,  мне
дамские часики, если я мужчина? Смешно, говорю. Извините за выражение.
     А она рыдает:
     - Нет, - говорит, - не иначе как вы сперли, комсикомса.
     И вдруг входит сам бывший граф и всем присутствующим возражает:
     - Я, говорит, чересчур  богатый  человек, и мне раз плюнуть и растереть
ваши бывшие часики, но, говорит, это дело я  так не оставлю. Руки,  говорит,
свои я не  хочу пачкать  о ваше хайло, но  подам ко  взысканию,  комсикомса.
Ступай, говорит, отселева.
     Я, конечно, посмотрел в окно и вышел.
     Пришел я домой, лег и лежу. И ужасно скучаю от огорчения. Потому что не
брал я ихние часики.
     И лежу я день и два - пищу перестал вкушать и все думаю, где могли быть
эти обсыпанные часики.
     И вдруг - на пятый день - как ударит меня что-то в голову.
     "Батюшки,  - думаю,  - да ихние часишки я же  сам в кувшинчик  с пудрой
пихнул. Нашел на ковре, думал, медальон, и пихнул".
     Накинул я сию  минуту на себя пиджачок  и, не  покушав даже, побежал на
улицу. А жил бывший граф на Офицерской улице.
     И вот бегу я по улице,  и берет меня какая-то неясная тревога. Что это,
думаю, народ как странно ходит боком и вроде как пугается ружейных выстрелов
и артиллерии? С чего бы это, думаю.
     Спрашиваю у прохожих. Отвечают:
     - Вчера произошла Октябрьская революция.
     Поднажал я - и на Офицерскую.
     Прибегаю к  дому. Толпа.  И тут  же  мотор  стоит. И  сразу меня как-то
осенило: не  попасть  бы, думаю,  под  мотор.  А  мотор стоит...  Ну, ладно.
Подошел я ближе, спрашиваю:
     - Чего тут происходит?
     -  А это,  - говорят,  - мы которых аристократов  в  грузовик  сажаем и
арестовываем. Ликвидируем этот класс.
     И вдруг вижу я - ведут. Бывшего графа ведут в мотор. Растолкал я народ,
кричу:
     - В кувшинчике, - кричу, - часики ваши, будь они прокляты! В кувшинчике
с пудрой.
     А граф, стерва, нуль на меня внимания и садится.
     Бросился я ближе к мотору, а мотор, будь он проклят, как зашуршит в тую
минуту, как пихнет меня колосьями в сторону.
     "Ну, - думаю, - есть одна жертва".
     Тут  Ефим  Григорьевич опять снял  сапог  и стал с досадой  осматривать
зажившие метки на ступне. Потом снова надел сапог и сказал:
     -  Вот-с, уважаемый товарищ, как видите, и  я пострадал  в свое время и
являюсь,  так  сказать,  жертвой  революции.  Конечно,  я  не то чтобы  этим
задаюсь,  но  я  не  позволю  никому  над собой издеваться. А  между  прочим
председатель жилтоварищества обмеривает мою комнату в квадратных метрах,  да
еще тое  место,  где  комод стоит, - тоже. Да еще  издевается: под  комодом,
говорит, у вас  расположено около полметра  пола. А какие  же это  полметра,
ежели это место комодом занято? А комод - хозяйский.