Я говорю: простому рабочему человеку не было удовольствия глядеть на такого жильца и квартиранта.

Не все потеряно  

Ирония является доминирующим приемом комического повествования у Зощенко, поэто­му его комический сказ можно назвать ирони­ческим,

И наконец, третий важный прием сказа Зощен­ко — саморазоблачение его героев (как дейст-

вующих лиц, так и повествователей), В самых ранних своих рассказах Зощенко еще не пришел к своему оригинальному методу саморазоблаче­ния героя. Его герой проговаривается, но тут же сам замечает свою оплошность и поправляется:

...Окидывая взглядом современность, мы видим, что взятка бывает двух видов денежная и натуральная. Денежная, конеч­но, приятней... То есть, позвольте, что ж это я такое говорю?,.

Речь, произнесенная на банкете этом смысле зощенковскии герои ведет се­бя совсем, как Хлестаков у Гоголя:

всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский,

немецкий посланник и я, и уж так умо­ришься играя, что просто ни на что не по­хоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж — скажешь только кухарке:

На, Маврушка, шинель..." Что я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже.

Ревизор

И зощенковский герой приведенного рассказа, и гоголевский Хлестаков невольно самораскры­ваются, но, зная норму, они понимают, что сде­лали ошибку, совершили ложный шаг, прогово­рились, и поэтому стараются как-то выйти из неловкого положения. Зощенковский герой пос­ледующих рассказов отличается от них тем, что он нормы не знает, и поэтому не замечает, когда проговаривается, и, соответственно, не старается поправиться или оправдаться. Его саморазобла­чение проявляется только при столкновении читательского восприятия с тем, что говорится в тексте.

Мы здесь не будем останавливаться подробно на приеме саморазоблачения зощенковского героя — об этом пойдет речь в следующей главе, заметим только, что в лучших рассказах двадцатых-тридцатых годов, которые можно назвать безоговорочно зощенковскими, нет почти ника­кого морализаторства со стороны автора мораль должен вывести сам читатель. Даже иной раз, когда кажется, что мораль в рассказе налицо, в последнюю минуту Зощенко находит

какой-нибудь неожиданный поворот, так что мо­раль эта вдруг предстает как лицемерие или фаль­шивая поза. Читатель с удивлением обнаружива­ет, что морализирующий рассказчик ничем не отличается от тех, кого он так горячо и искрен­не осуждает. Вот пример такого поворота из рассказа "Квартира", в котором говорится о том, что в одном доме произошла трагедия: муж убил свою жену и тещу:

Не будем входить в психологию убийст­ва, скажем одно, убийство произошло в не­большой уютной квартире — две комнаты и кухня. Бельэтаж. Уборная. Ванна. Десять

квадратных саженей.

Народу собралось во двор этого дома уйма. Каждому, конечно, любопытно было узнать, кому теперь домоуправление пере­даст эту освободившуюся квартиру.

Уже увезли убийцу. Уже убитых отправи­ли, куда следует, — толпа не расходилась.

Завязалась небольшая потасовка. Кто-то дико орал, что это прямо кумовство переда­вать эту площадь близким родственникам. Лучше пущай кинут жребий — кому дос­танется. 

вдруг, братцы мои, стало мне грустно на сердце. Стало мне до чего обидно.

Тут, можно сказать, такая трагедия и дра­ма, с кровью и с убийством, и тут же, на­ряду с этим, такой мелкий коммерческий расчет. "Эх, — думаю, — бледнолицые мои братья!"

И долго стоял у ворот. И противно мне бы­ло принимать участие в этих грубых разго­ворах.

Тем более, что на прошлой неделе я по случаю получил не очень худую квартиру. Смешно же опять менять и горячиться.

доволен.