рассказ заканчи­вается тенденциозным эпилогом, помогающим читателю вывести из рассказа соответствующую мораль. Приведем несколько примеров такого цензурирования. В дальнейшем изложении мы бу­дем употреблять слово "цензор", памятуя, что, по всей вероятности, им был сам Зощенко.

В рассказе 1924 года "Пелагея" говорится о жене ответственного советского работника

темной деревенской женщине, которая не хотела учиться грамоте. Однажды мужу пришло письмо, от которого пахло духами. Пелагея подумала,

что муж ей изменяет, и решила научиться читать. Она попросила мужа помочь ей. Через два месяца ей с трудом удалось прочитать это письмо:

Уважаемый товарищ Кучкин. Посылаю вам обещанный букварь. Я думаю, что ва­ша жена в два-три месяца вполне может одолеть премудрость. Обещайте, голубчик, заставить ее это сделать. Внушите ей, объ­ясните, как, в сущности, отвратительно быть неграмотной бабой / .../ С коммунистическим приветом. Мария Блохина" Пелагея дважды перечла это письмо, и скорбно сжав губы и чувствуя какую-то тайную обиду, заплакала.

Этими словами и кончается рассказ. Рассказ-трагедия маленького темного человека из народа, женщины, которая не может поспеть за "культу­рой" и мучается от этого. Ее тайная обида — в униженном ее положении по сравнению с женщинами, с которыми общается ее муж. Дело не в том, что она должна быть рада тому, что муж ей не изменяет, а в напрасном времени, затраченном на учение, которое ей, с ее точки зрения, совер­шенно не нужно. Такой трагический конец в но­вом варианте рассказа снижается ходульной при­бавкой цензора, снабжающей рассказ следующей несложной моралью:

Но потом, подумав об Иване Николаевиче и о том, что в ее супружеской жизни все в порядке, успокоилась и спрятала в комод букварь и злополучное письмо. Так в короткое время, подгоняемая лю­бовью и ревностью, наша Пелагея научилась читать и писать и стала грамотной.

Рассказ с таким концом перестает быть расска­зом о Пелагее, о личности ее и превращается в комический случай. На первое место выстав­ляется теперь не человек, а интрига: как письмо заставило женщину, подгоняемую ревностью, стать грамотной. Понимая неуместность старого заглавия, цензор дал ему новое, более подходящее: "Письмо"

Весьма примечательно и то, что искажено и начало рассказа. Мы помним, как сатирически Зощенко изображает "учителей", несущих куль­туру в массы, ликвидаторов безграмотности, ко­торые сами едва могли связать два слова правиль­но, В старом варианте рассказа в образе "ответст­венного советского работника" содержалась ирония.

А муж у Пелагеи был ответственный советский работник. И хотя он был человек

простои, из деревни, но за пять лет житья в городе поднаторел во всем. И не только фа­милию подписывать, а черт знает, чего он только не знал, и очень он стеснялся, что жена его была неграмотной.

Ты бы, Пелагеюшка, хоть фамилию под­писывать научилась, говорил он Пелагее.

Легкая такая у меня фамилия, из двух слогов — Куч-кин, а ты не можешь... неловко..

Пелагея

Грамотность раскрывается здесь как умение подписать фамилию. Образ "ответственного со­ветского работника" переделан в новом вариан­те полностью. Вместо темного крестьянина, перед нашими глазами возникает сознательный идейный коммунист:

Муж был ответственный советский работ­ник. Он был нестарый человек, крепкий, развитой и вообще, знаете ли, энергичный, преданный делу социализма и так далее. И хотя он был человек простой из деревни, и никакого такого в свое время высшего образования не получил, но за годы пребы­вания в городе он поднаторел во всем, мно­го чего знал и мог в любой аудитории речи произносить, и даже вполне мог вступать в споры с учеными разных специальностей от физиологов до электриков включи­тельно.

Вместо фразы о том, как легко написать фа­милию "Кучкин", вставлено следующее:

Наша страна, — говорит, — постепенно выходит из вековой темноты и некультур­ности. Мы кругом ликвидируем серость и неграмотность, а тут вдруг супруга дирек­тора хлебзавода не может ни читать, ни пи­сать, ни понимать, что написано! И я от это­го терплю невозможные страдания.

Правка рассказа восходит к "Голубой книге", где он назван: "Рассказ о письме и о неграмот-

ной женщине"

К рассказу "На живца" прибавлена цензором  мораль:

Вот какие бывают дьявольские стару­хи, воспитанные прежним режимом.

Хотя в рассказе героиня фигурирует не как "старуха", а как гражданка, и конечно же ее по­ведение "вывести на чистую воду", "обвинить", "осудить" характерно для граждан социалистического времени, а не прежнего режима

К знаменитому рассказу 1925 года "Нервные люди", в котором говорится о драке в ком-

мунальной квартире из-за ежика для чистки при­муса, приписано решение суда, в котором порок наказывается со всей строгостью советского за­кона. Стычка в коммунальной квартире — событие типичное для советской эпохи, выдается за единичное. Герои квартиры уже не обычные лю­ди, а какие-то редко встречающиеся отщепенцы, карикатурные персонажи. Цензор вкладывает в уста судьи следующие обличительные слова:

Вы, — говорит, — не советские люди, а обломки рухнувшей империи. Но, — гово­рит, — революционная законность не доз­волит вам справлять свой дебош на развалинах прежней жизни.

И с этими словами нарсудья оштрафовал каждого участника драки. а тому, кото­рый Гаврилыча изувечил, дал шесть меся­цев. Это справедливо, братцы мои. Нервы нер­вами, а драться не полагается.

В двадцатые годы (впрочем, как и в тридца­тые, и в сороковые, и т.д.), как известно, людей сажали в тюрьму по любому поводу, обвиняя их в политической неблагонадежности. Зачастую лю­ди сами не знали, за что они сидят, за какие сло­ва или выступления, которым был приписан ан­тисоветский характер. Очень часто политические мотивы находили в самых простых уголовных преступлениях. Пародия на такое положение ве­щей содержится в рассказе Зощенко "Столичная штучка". Мужики узнают, что Лешка, который недавно приехал из города, сидел в тюрьме.

Ну! — удивилось общество. — За что же ты, парень, в тюрьмах-то сидел?

Лешка смутился и растерянно взглянул на толпу.

Самая малость, — неопределенно сказал Лешка.

Политика или что слямзил? Политика, — сказал Лешка. — Слямзил самую малость.

В издании 1968 года сатирический элемент уст­ранен цензором и диалог представлен в таком виде:

Политика или что слямзил? Да нет, ничего особенного у меня не бы­ло. Недохватка в кассе случилась. Ну так нельзя быть у воды и не замочиться.