наконец, его большие вещи "Возвращен­ная молодость", "Перед восходом солнца" и "Повесть о разуме"? Последние, может быть, по-своему и интересны, и хорошо написаны, но никак не являются выдающимся явлением русской литературы. Поворачивая тезис по-иному: Зощен­ко остался бы в русской литературе тем, чем он остался и без всех этих произведений последую­щих лет.

Что же произошло с Зощенко? Он изменил свои литературные интересы, потерял талант, ис­писался? Прямолинейного ответа на эти вопросы, вероятно, быть не может, но несомненно, важную роль в переориентации писателя сыграло то об­щее отношение к сатирикам и сатирическому жанру со стороны партийного руководства в стра­не, о котором мы писали. Здесь еще раз стоит повторить, что дело было не в отдельных крити­ках, вроде Блюма, а в том, что они выражали общую тенденцию, некое закономерное отноше­ние власть имущих к любым маскирующимся критикам этой власти, в число которых входили и сатирики. Партия, осуществлявшая диктатуру пролетариата, и все ее поддерживавшие желали видеть "истинное лицо классового врага", с него нужно было сорвать маску, разоблачить, вывести

на чистую воду. В таких условиях было трудно работать любому художнику, тем более такому сатирику, как Зощенко, от которого требовали четкого, недвусмысленного определения своей общественной позиции. Для Зощенко это озна­чало отказаться от того оригинального и нового, что определяло его творческое лицо в двадцатые годы.

После закрытия ряда сатирических журналов Зощенко некоторое время работал в газете "Бал­тиец", печатном органе Балтийского судострои­тельного завода, куда его командировали осенью 1930 года. Там он пишет ряд слабых фельетонов, в которых критикуются отдельные конкретные недостатки в работе балтийцев. В этих фельето­нах еще слышны интонации Зощенко, но ни тех­ника комического, ни сказовая манера уже не играют в них особой роли. В фельетонах "Бал­тийца" Зощенко отказывается и от маски своего героя — он пишет от лица того, кем он является на самом деле — корреспондента газеты, призванного пропесочить провинившихся, в том же году Зощенко привлекается к сотрудничеству в газете "Атака" станкостроительного завода им. Свердлова, где он пишет фельетоны на злобу дня, по целям и по форме ничем не отличающиеся от "балтийских".

В это же время Зощенко продолжают ругать за его старые вещи, за то, что герои его рас­сказов говорят грубым языком, который коро­бит уши слушателей. Писателю приходится оп­равдываться, давать объяснения: "Обычно дума-

ют, что я искажаю   прекрасный русский язык что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы посмешить почтеннейшую публику. Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица

Нападки на язык Зощенко были частью борь­бы литераторов и общественности против засо­рения русского языка вульгаризмами и чужезем­ными словами, борьба, по иронии судьбы, обер­нувшаяся против самого талантливого худо­жественно-языкового явления в литературе 20-х годов — орнаментальной прозы. И здесь немалую роль, вероятно, сам того не предвидя и не желая, сыграл Горький, организовавший в середине 30-х годов дискуссию о чистоте языка и призывав­ший бороться с засорением речи как пошлыми уличными словами, так и вычурными иностран­ными. Зощенко в новых изданиях делает некото­рые исправления, заменяя грубые слова и выра­жения более нейтральными. Позднее в предисловии к одному из своих сборников он пишет: " каждым годом я все больше снимал и снимаю утрировку с моих рассказов, и когда у нас общей массе) будут говорить совершенно изысканно, я, поверьте, не отстану от века

Параллельно с нападками на языковые изли­шества продолжаются выступления критиков против сатиры как орудия борьбы с недостатка­ми советского строя. Целая плеяда критиков

С .Цимбал, Е.Журбина, И.Нусинов и др. выдви­гают тезис "положительной сатиры", то есть са­тиры, направленной на критику отдельного, ис­ключительного, демонстрирующегося на широ­ком фоне общих достижении. Вообще же сатира в советское время рассматривается как мелкий, неактуальный, вырождающийся жанр. Заодно с сатирой попадает в немилость и юмор. И.Нусинов даже договаривается до того, что называет юмор литературной категорией, социально чуждой пролетариату". Как мог далеко не плохой и чут­кий критик, судя по другим его работам, прийти к такому утверждению, уму непостижимо. Вот его слова: "Если сатира займет в пролетарской литературе третьестепенное место, то и юмор, как литературная категория, социально чуждая проле­тариату, не может претендовать на особое зна­чение".

В1933 году Зощенко по призыву партии в со­ставе большой писательской бригады посетил строительство Беломорканала. Результатом по­ездки явилась повесть "История одной пере­ковки", вошедшая в общий сборник о Беломор­канале. Повесть эта в литературном отношении знаменует неудачную попытку Зощенко найти себя в другой литературной манере.

Подобной же неудачей можно считать и боль­шую повесть Зощенко "Возвращенная моло­дость", вышедшую в конце 1933 года. Неудачей, конечно, не в абсолютном смысле, а в относи­тельном — повесть интересна, но весьма далека от вершин, достигнутых Зощенко в манере корот­кого рассказа. "Возвращенная молодость" была принята в штыки критикой, но вовсе не из-за ее литературной слабости, а из-за увлечения автором буржуазными течениями психиатрии, в основ­ном фрейдизмом.

Выше мы упоминали, что Зощенко, выпуская в свет сборники старых рассказов, все больше и больше, говоря его же словами, "снимал с них утрировку". Это "снятие утрировки" было пер­вым признаком поражения Зощенко, его попыт­кой приспособиться к требованиям времени, способом отгородиться от нападок. Этими прав­ками начинается период самоцензуры Зощенко. Вопрос цензурирования творчества Зощенко в основном касающийся его старых произведе­ний, (т.е. сатирических рассказов 20-х годов) по­ка еще никак не был освещен в печати, в то вре­мя как результаты его — налицо. Наиболее ярко следы цензурирования видны в "Голубой книге", вышедшей в 1935 году.    Однако цензурирование характерно и для последних прижизненных сборников рассказов писателя — 1956 и 1958 го­дов.