большого каменного дома; пострадавший вызы­вает агента уголовного розыска с собакой-ищей­кой, которая по запаху способна опознать прес­тупника. Принцип развертывания сюжета: собака по очереди подходит к каждому жильцу, кото­рый сознается в каком-нибудь неблаговидном поступке. Ситуативный юмор: вместо того, что- бы подойти к одному человеку, собака подходит

ко всем, в том числе и к самому агенту уголов­ного розыска. Все оказываются виновными и признаются в своих проступках, причем проступ­ки эти не имеют никакого отношения к краже шубы. Все проступки, однако, являются типичными для своего времени. Истинным же преступником является сам пострадавший. Комизм персонажей: люди не понимают логики и причины расследования и ведут себя крайне нелепо, при­знаваясь во всем, хотя никто их не тянет за язык. Языковой юмор: связанные между собой цепоч­ки комических словесных бисоциаций, или, прос­тым языком, смешные слова, словосочетания и предложения при сказовом типе повествования от первого лица (рассказ очевидца).

Теперь рассмотрим текст ближе. Темой его на поверхностном уровне является рассказ об уди­вительной собаке-ищейке, недаром и сам рассказ называется "Собачий нюх". Знаменательно, что народ, при виде такого количества раскаявших-

ся, удивляется вовсе не низости человеческой на­туры, а необыкновенным способностям ищейки. "Рестерялся народ. Что, — думает, — за такая по­разительная собака?" Цепная реакция каяния жильцов в преступлениях начинается с неожидан­ного признания в том, что не имеет никакого ка­сательства к данному расследованию:

Рухнула бабка на колени перед агентом.

,а, — говорит, — попалась. Не отпира­юсь. И, говорит, пять ведер закваски — это

так. и аппарат — это действительно верно. Все, говорит, находится в ванной комнате. Ведите меня в милицию. Ну, народ, конечно, ахнул. А шуба? — спрашивают. Пролпубу, — говорит, — ничего не знаю и ведать не ведаю, а остальное — это так. Ве­дите меня, казните.

Вторая неожиданность — признание купца Бабкина:

А собачища уж тут. Стоит перед купцом и хвостом вертит.

Растерялся купец Еремей Бабкин, отошел в сторону, а собака за ним. Подходит к не­му и его калоши нюхает.

Заблекотал купец, побледнел.

Ну, — говорит, — бог правду видит, ес­ли так. Я, говорит, и есть сукин кот и мазу-

рик. И шуба-то, говорит, братцы, не моя. Шубу-то, говорит, я у брата своего зажилил. Пл ачу и рыдаю!

Третья неожиданность (блестяще выявляющая

зощенковскую технику доведения до абсурда) признания самого агента угрозыска.

И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет. Побледнел агент, упал пе­ред собакой.

Кусайте, - говорит, — меня, гражданка.

Я,говорит, на ваш собачий харч три чер­вонца получаю, а два себе беру...

И, наконец, четвертая неожиданность — откро­вения самого автора, наглядно подчеркивающие буквальную поголовность занимающихся неза­конными махинациями:

Братцы, — сказал бы, — я и есть первый преступник: шубу хотя я и не трогал, но беру в журналах авансы, дважды печатаю один и тот же рассказ и вообще. Бейте меня

окаянного.

Заметим, что в последующих публикациях эта часть была опущена, что, конечно, существенно снизило ситуативный комизм рассказа.

Именно в том-то и суть, что сказчик, даже когда он явно выступает в рассказе как автор-писатель, по своей речи, идеологии, поведению и мировоззрению полностью совпадает со своими героями. Он никак не лучше или выше их. Более того, он всегда солидаризируется со своими ге­роями. Читатель получает ярко выраженную, по-своему аргументированную точку зрения на со­бытие, которая, однако, по замыслам уже реаль­ного писателя Зощенко, не должна совпадать с читательской. Сатирический эффект возникает из-за этого кардинального несоответствия точек зрения зощенковского героя (или героя-сказчи-ка) с нормативно-читательской. Другими слова­ми: читательская оценка события является зара­нее учтенной и сознательно запланированной со­ставной частью художественного текста, содер­жащейся в нем опосредованно. Еще раз: жизнь художественного текста, его бытие в восприятии

это результат взаимодействия (контакта) на­писанного автором с умственным миром чита­теля. Такое понимание двусоставности художест­венного текста (то есть не ограничение его лишь написанной частью) касается не только сказовой техники, но и любого типа повествования, и ши­ре, любого типа и вида искусства. Отсюда и само понятие "прием" получает совершенно иную трактовку, ибо и он как единица двусоставной структуры в свою очередь тоже двусоставен. Поз­волю себе для наглядности привести пример из весьма далекой от искусства области — из спор-

тивной борьбы. Там тоже есть понятие "прием" определенная твердая последовательность движе­ний для достижения заданного эффекта. Борец в процессе тренировки осваивает приемы и через некоторое время начинает владеть ими, то есть может продемонстрировать на чучеле потенциаль­ную способность их применить. Однако разница

между знанием приема и его реальным проведе­нием огромна. Одно дело применить прием, и совсем другое провести его. Только проведенный прием вызывает соответствующий эффект. То же и в художественном тексте. Наличие метафор,

метонимий, сравнений, юморем и любых других приемов (так же, как и их отсутствие) еще ниче­го не значит. Важно "проводятся" ли они, то есть достигают ли цели, возникает ли впечатление при их контакте с читательским восприятием.

Нагляднее всего двусоставность художествен­ного текста наблюдается в комических вещах и именуется иронией. Но ирония лишь наиболее выпуклая, а потому и наиболее заметная, эма­нация художественной структуры. В действитель­ности же ирония — лишь частный случай всеобъ­емлющей двусоставной сущности искусства.

Вернемся к Зощенко и его рассказам. Даже если мы и сузим их двусоставность до иронии, то

увидим, что ирония эта не простая, ибо обычно иронизирующий" стоит как бы на голову выше "иронизируемого" (того, что подвергается иро­нии), а у Зощенко этого "взгляда свысока" и нет, ирония его рассказов скрытая, то есть ре­зультат эффекта, о котором мы уже выше говорили. "Взгляд свысока' обнаруживается не у героя-сказчика или героя-участника, а у читателя. Приведем пример:

Я раз в неделю по внутренним болезням лечусь. У доктора Опушкина. Хороший та­кой, понимающий медик. Я у него пятый год лечусь. И ничего, болезнь не хуже.

Больные