перестроиться, что и доказывает своей новой публикацией.

Увы, публикация эта была исключительным случаем. Больше оригинальные вещи Зощенко

никуда не принимали в течение шести лет, до 1953 года.

Для Зощенко наступили трудные времена и в моральным, и в материальном отношении — его исключили из Союза советских писателей, и он был лишен возможности литературного заработ­ка. ЕЛолонская, хорошо знавшая Зощенко еще с юношеских лет и не боявшаяся поддерживать с ним дружеские отношения в те трудные годы, пишет: "Многие знакомые отвернулись от него, даже боялись встречаться с ним. У него были "на­копленные строчками" небольшие деньги, и не­которое время он не нуждался в работе для за­работка, потом пошло в продажу домашнее иму­щество. Не имея возможности напечатать рас­сказ, он пробовал заняться сапожным ремеслом, которому когда-то научился в поисках профес­сии. Но он не был искусным и модным сапож­ником, да и мало кто давал ему заказы на босоножки"

Между тем нападки на Зощенко не прекраща­лись — если уж официально указан козел отпу­щения, его можно безнаказанно и безжалостно травить. В том же "Новом мире", где два года тому назад напечатался "перестроенный" Зо­щенко, была опубликована статья Бориса Горба­това "О советской сатире и юморе". Горбатов утверждал, что Зощенко "не знал и не хотел

знать правды жизни, он клеветал на нашу дейст­вительность, оглуплял и оболванивал наших со­ветских людей, и — обратите внимание! — его пи­сания были не только глубоко порочны идейно, но и художественно были отвратительны. Боль­ше того, они даже не были смешны: они были мрачны, унылы. Если это и был юмор, то юмор ипохондрика и  человеконенавистника. И читатель с презрением отшвырнул прочь эту мрачную стряпню

Хлопотами друзей и доброжелателей Зощенко, наконец, было предложено подписать договор на переводы некоторых сатирических произведении советских и зарубежных авторов. Писатель на это сразу же согласился — все-таки это была офици­альная литературная работа, приносившая скром­ный заработок. Переводы делались по подстроч­нику с армянского, украинского, осетинского, норвежского, финского и других языков. Кри­тика отмечает как особенно удачные переводы двух повестей финского писателя Майю Лассила

За спичками и Воскресший из мертвых . Книга с этими повестями вышла в 1951 году в из­дательстве Карело-Финской АССР без указания имени переводчика. В 1953 году, когда атмосфе­ра достаточно разрядилась, и Зощенко подал в Союз советских писателей заявление о восстанов­лении, Константин Симонов, оценивший перево­ды Зощенко как блестящие, предлагал принять писателя в Союз как переводчика. (Он категори­чески возражал против восстановления Зощенко в ССП, ибо восстановить — это признать непра­вильность исключения, а с последним Симонов был открыто несогласен. Лучше уж принять его заново. Так и сделали.)

В последние годы жизни писателя вышли два испорченных цензурой (или самоцензурой) сбор­ника 1956 и 1958 годов, о которых мы подробно говорили выше. Характерно, что цензурирование оказалось столь очевидным и некачественным, что в последующих изданиях большинство из цензурированных версии игнорировалось, и рас­сказы печатались по сборникам двадцатых годов.

Очевидно, у издателей были веские основания для такого решения, помимо удожественного анализа. Тем не менее в публикациях наблюдает­ся разнобой, поэтому вопрос текстологии зощенковских произведении остается открытым.

М.Чудакова, имевшая доступ к архиву писа­теля, глухо намекает на наличие каких-то нео­публикованных вещей Зощенко, написанных в последний период жизни. Не оговаривая конкрет­ных материалов и ничего ле уточняя, она предос­терегает гипотетического исследователя Зощенко (то есть такого, который не знаком с этими ма­териалами) от поспешных выводов: "Исследо­ватель творчества Зощенко должен удерживать себя от категорических оценок работы писателя этих лет; она еще не легла в саму историю лите­ратуры — отдельно от биографии писателя, от бытовых ее обстоятельств, — потому что в дан­ном случае прежде еще должна быть восстанов­лена с достаточной полнотой сама эта биогра­фия". Против полнейшего восстановления био­графии Зощенко и публикации его литературно­го наследства, конечно, никто не будет возра­жать. Представляется, однако, маловероятным, что среди неопубликованного будет найдено что-либо соразмерное рассказам 20-х годов и начала 30-х, воплотивших технику комического у Зо­шенко и принесших ему признание и славу. Вряд ли Зощенко писал все эти год 1 в стол. Его творческая биография — это еще одна вариация на тему "сдача и гибель советского интеллиген­та". Виноват, конечно, не писатель, а эпоха. А что бы с ним сделали, если бы он не сдался? 1930 году он еще пробовал бороться, пробовал отстаивать свое место в литературе: "Мой жанр, т.е. жанр юмориста, нельзя совместить с описа­нием достижений. Это дело писателей другого жанра. У каждого свое: трагический актер играет

"Гамлета , комический актер играет "Ревизо­ра".36 В конце тридцатых годов Зощенко по­нял, что бороться бесполезно, сдача была совер­шена и подписана собственным именем. Она бы­ла более многословна и менее образна, чем та, о "Гамлете" и "Ревизоре", ибо трудно лаконично говорить о том, с чем внутренне не согласен: "Ес­ли в прошлом сатирик имел право видеть мир в черных красках, если пессимизм и мизантропия нередко сопровождали его в литературных скитаниях, то сейчас эти качества совершенно непри­годны советскому сатирику, писателю, у кото­рого аудитория — народ. Эти мрачные качества

непригодны советскому сатирику хотя бы по одной весьма значительной причине — народу не свойственно такое мировоззрение. Стало быть, советский писатель, избравший даже сатиричес­кий жанр, должен воспринимать жизнь оптимис­тически, то есть он должен обладать тем мужест­венным восприятием вещей, при котором пре­обладают положительные представления". ' Если бы это был Блюм, или Крынепкий, или Нусинов, с каким бы язвительным пылом набросились мы на них, как бы высмеивали и клеймили! К сожа­лению, это были не они. И наши комментарии излишни и неуместны, и все это очень грустно

Впрочем, сделаем так, чтобы последнее слово все-таки было за Зощенко, слово, обращенное к своему читателю в 1935 году в послесловии к "Голубой книге", книге, в которой Зощенко ло­мает руки и ноги своим лучшим рассказам, сло­во, тем не менее звучащее в мажорном ключе, который так навязывали писателю и который так ему был чужд. Правда, не в этом последнем слу­чае: "В золотом фонде мировой литературы не бывает плохих вещей. Стало быть, при всем арап-стве, которое иной раз бывает то там, то тут, есть абсолютная справедливость. И эта идея в свое время торжествует. И, значит, ничего не страшно и ничего не безнадежно".