«Красной газете», а Булгаков — в московском «Гудке». Много лет спустя, в своей последней повести, Зощенко рисует это время так: «...Я просматриваю эти письма. Они беспомощны, комичны. Но вместе с тем они серьезны. Еще бы! Речь идет о немаловажном житейском деле — о банях.Набросав план, я принимаюсь писать.Уже первые строчки смешат меня. Я смеюсь все громче и громче. Наконец хохочу так, что карандаш и бумага падают из моих рук» 7. Булгаков, напротив, в мемуарном наброске 1929 г. «Тайному Другу» признается: «Одно Вам могу сказать, мой друг, более отвратительной работы

я См. об этом: Чудакова М. Архив М. А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя.— В кн.: Записки отдела рукописей ГБЛ, вып. 37. М., 1976, с. 79—80.т Октябрь, 1943, № 6-7, с. 85. я не делал во всю свою жизнь» 8, Для Зощенко замещение «своего» голоса «чужим» было счастливым литературным открытием, к началу 1920-х годов уже совершившимся и определившим его творческую судьбу. Булгаков же к этому времени обретает свой голос — и именно с этой сугубо «авторской» словесной позицией связывает свои литературные надежды. Потому, хотя любые сказовые формы Булгакову явно не близки — форма безличного повествования от условного автора для него еще «трудней».Именно в этом, нам кажется, надо искать объяснение того обстоятельства, что в фельетонах М. Булгакова авторский пересказ «уступает место сказу и диалогу»9. Откровенно чужое слово сказа и диалога ему все-таки дается легче, чем авторское, но отчужденное тем не менее от сугубо личной, субъективной повествовательной позиции (которую мы не беремся интерпретировать в пределах данной работы). В такой безличной манере (нередкое фельетонное «мы», например) ему не на что опереться — разве что на ту общую новую фельетонную традицию, которая уже успела сложиться за несколько лет. Авторская повествовательная позиция лишается цельности: в рассказе «от автора» вдруг начинают звучать немотивированно грубые ноты, заимствованные из «соседнего» сказа,— естественные последствия работы сугубо профессиональной, держащейся на голом навыке, а не на решении внутренних художественных задач. Собственная оценка этой работы и ее влияния на свое творчество, данная писателем через несколько лет, была суровой (не совпадающей, разумеется, с читательским восприятием): «Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы все было ясно. Вкус мой резко упал. Все чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истертые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям. <...> Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил» 10.