сохраняет прежнюю определенность — и на этом основывает свою повествовательную позицию. Он мог бы сказать: «я с виду — не я, но это — я, и я это знаю», что у Зощенко, по-видимому, звучало бы так: «я могу воплотиться словесно только как не я». Рассказчик у Булгакова — «бывший», но «кто-то», «некто», а не «никто» 4 и не совершенно новая литературная личность, ничем не связанная с традицией.
Такая новая повествовательная позиция (смех победителей, по определению Луначарского) была выработана в фельетоне Ильфа и Петрова. За их рассказчиком, «я» которого означает не личную, а некую общую позицию и с легкостью может быть заменено на «мы», закреплена позиция гражданина, нашедшего свое четкое место в новой реальности. Не озабоченный, как правило, своей личной судьбой, этот рассказчик оглядывает окружающий его быт как "бы с высоты своего относительного благополучия, и тот счет житейских неурядиц, который он ведет,— это результат его наблюдений, направленных вовне. Иное у Булгакова. «На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было ясно, но буду ли жить я?» 5 — вот вопрос, невозможный в устах повествователя фельетонов Ильфа, Петрова или Катаева — повествователя, никогда не сомневающегося в йрочности самих основ собственного существования, в своем праве на жизнь и в возможности ее сохранения. За «первым лицом» бул-
4 Сравним с этим слова Мастера в последней редакции романа «Мастер и Маргарита»: «Кто вы такой? — Я теперь никто» (Булгаков М, Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М., 1973, с. 701. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц).
в Булгаков М. Сорок сороков,— Москва, 1963, № 5, с. 163» таковского фельетона, столь настойчиво утверждаемым, не подразумевается никакого нового «мы». Уверенность тона рассказчика выглядит немотивированной. Можно говорить о высоком утопизме, окрашивающем его повествовательную позицию. Характерно, что при переходе к безличному повествованию — в больших жанрах — эта окраска трансформировалась в фабульное выражение: всемогущество главного героя (или помогающих ему сил) и его конечная победа явились как условие, совершенно необходимое, с точки зрения Булгакова, для художественной модели современности9 (в резком отличии от принципов художественного освоения материала «Белой гвардии», осознававшегося автором как исторический).
В литературном пути Булгакова совсем не было периода того отчуждения от собственно авторского слова, через которое прошли едва ли не все его современники; немногие рассказы и фельетоны Булгакова 1920-х годов, написанные в форме сказа, неорганичны, случайны и не находят отражения в дальнейшей его работе.
В этом смысле весьма красноречиво в историко-литературном плане сопоставление фельетонной работы Зощенко и Булгакова, протекавшей в одно и то же время в одних и тех же примерно «организационных» формах, но получившей совершенно разное значение в контексте литературного дела каждого. Оба они первоначально служат обработчиками — Зощенко в ленинградской
сохраняет прежнюю определенность — и на этом основывает свою повествовательную позицию. Он мог бы сказать: «я с виду — не я, но это — я, и я это знаю», что у Зощенко, по-видимому, звучало бы так: «я могу воплотиться словесно только как не я». Рассказчик у Булгакова — «бывший», но «кто-то», «некто», а не «никто» 4 и не совершенно новая литературная личность, ничем не связанная с традицией.Такая новая повествовательная позиция (смех победителей, по определению Луначарского) была выработана в фельетоне Ильфа и Петрова. За их рассказчиком, «я» которого означает не личную, а некую общую позицию и с легкостью может быть заменено на «мы», закреплена позиция гражданина, нашедшего свое четкое место в новой реальности. Не озабоченный, как правило, своей личной судьбой, этот рассказчик оглядывает окружающий его быт как "бы с высоты своего относительного благополучия, и тот счет житейских неурядиц, который он ведет,— это результат его наблюдений, направленных вовне. Иное у Булгакова. «На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было ясно, но буду ли жить я?» 5 — вот вопрос, невозможный в устах повествователя фельетонов Ильфа, Петрова или Катаева — повествователя, никогда не сомневающегося в йрочности самих основ собственного существования, в своем праве на жизнь и в возможности ее сохранения. За «первым лицом» бул-
4 Сравним с этим слова Мастера в последней редакции романа «Мастер и Маргарита»: «Кто вы такой? — Я теперь никто» (Булгаков М, Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М., 1973, с. 701. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц).в Булгаков М. Сорок сороков,— Москва, 1963, № 5, с. 163» таковского фельетона, столь настойчиво утверждаемым, не подразумевается никакого нового «мы». Уверенность тона рассказчика выглядит немотивированной. Можно говорить о высоком утопизме, окрашивающем его повествовательную позицию. Характерно, что при переходе к безличному повествованию — в больших жанрах — эта окраска трансформировалась в фабульное выражение: всемогущество главного героя (или помогающих ему сил) и его конечная победа явились как условие, совершенно необходимое, с точки зрения Булгакова, для художественной модели современности9 (в резком отличии от принципов художественного освоения материала «Белой гвардии», осознававшегося автором как исторический).В литературном пути Булгакова совсем не было периода того отчуждения от собственно авторского слова, через которое прошли едва ли не все его современники; немногие рассказы и фельетоны Булгакова 1920-х годов, написанные в форме сказа, неорганичны, случайны и не находят отражения в дальнейшей его работе.В этом смысле весьма красноречиво в историко-литературном плане сопоставление фельетонной работы Зощенко и Булгакова, протекавшей в одно и то же время в одних и тех же примерно «организационных» формах, но получившей совершенно разное значение в контексте литературного дела каждого. Оба они первоначально служат обработчиками — Зощенко в ленинградской