человека уверенного и разчязного, дыхания автора, судьба которого оберегается и лелеется золотым веком. Тут не будет красоты фраз, смелости оборотов в восхищения перед величием природы». Булгаков заговорил с таким «спокойствием духа», как если бы он и был тем автором, судьба которого «оберегается и лелеется», у него явилась «красота фраз» и «смелость оборотов».В его московских фельетонах-хрониках 1922—1924 гг, мы сталкиваемся с эффектом противоречия «старой» и условно говоря, повествовательной позиции рассказчика, восходящей к традиционной повествовательной уверенности фельетониста 900-х годов, всегда появляющегося в определенный день недели и в определенном месте газеты,— новому его жизнеположению в «квартире № 50» с подчеркнутыми здесь же реалиями ее «самогонного быта».Представляется немаловажным следующее устное свидетельство В. П. Катаева (особенно близко связанного с Булгаковым в первые четыре-пять лет его московской жизни и даже предполагавшего издавать с ним гдвоем юмористический журнал «Ревизор»): «Вообще мы тогда воспринимали его на уровне фельетонистов дореволюционной школы — фельетонистов „Русского ело* ва", например Амфитеатрова... Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а он не искал. Мы были настроены к этим фельетонистам критически, а это был его идеал. Когда я как-то заговорил пренебрежительно о Яблоновском, он сказал наставительно: «Валюн, нельзя так говорить о фельетонистах „Русского слова"!»... Он был для нас фельетонистом, и когда узнали, что он пишет роман, — это воспринималось как какое-то чудачество... Его дело было сатирические фельетоны. Помню, как он читал нам „Белую гвардию". Это не произвело впечатления. Мне это -казалось на уровне Потапенки... И что это за выдуманные фамилии — Турбины!» Для молодых литераторов, сотрудничавших в «Гудке», повествовательная позиция, живая для Булгакова, ощущалась как безнадежно устаревшая, годная лишь для пародирования.Социальная определенность, устойчивость, подразумеваемая у «старого» автора фельетона, в фельетоне Булгакова (мы повсеместно имеем здесь в виду бытописательные фельетоны, писавшиеся для «Накануне», а не его же «обличительные» гудковские фельетоны, имеющие иную жанровую традицию) не замещается новой определенностью и не разрушается, а как бы меняет свой знак: «Я — бывший... впрочем, это все равно... ныне человек, с занятиями, называемыми неопределенными» («Четыре портрета». Если выйти за границы текста фельетона и обратиться к биографии автора, то за Этим «бывший» стоит, возможно, бывший врач: с начала 1920 г. в течение нескольких лет Булгаков нигде не упоминал свою оставленную профессию). Булгаковский герой-рассказчик, потеряв свое место в определенной иерархии, не потерян в своих глазах. Человек неопределенных занятий (здесь остранено обычное, официальное наименование свободного художника) для других, для себя самого он