бенно любопытно и всем полезно .посмотреть, как жили раньше». И главную вроблему составляет для него речевой ракурс этого разглядывания прошлого). Он стремится с безукоризненной (и потому-то полемичной!) последовательностью выполнить ту задачу, которая предстает ему в виде социального императива,— дать новому читателю историческое, социологическое, философское знание, минуя всю многовековую традицию передачи этого знания (определение рассказов Зощенко как «библии труда» позволяет увидеть и в «Голубой книге» стремление писателя дать своего рода «новую» библию). Это была по-своему грандиозная литературная задача, никем другим не осознанная в таком масштабе. Литературная перспектива времени углубляется, если мы вспомним, что в те же самые годы, когда пишется «Голубая книга», М. Булгаков создает первую полную редакцию (1932—1936) своего последнего романа, в который вовлекает многослойную культурную традицию — с той же полнотой н последовательностью, с которой Зощенко ее отринул. Если Зощенко стремится описать историю в категориях и слове современного разрывающего с прежними ее истолкованиями быта, то Булгаков, напротив, берется описать этот быт, пользуясь инструментом традиционного понимания истории человечества, где «жизнь каждого человека проходит на фоне всемирно-исторической драмы, вплетается в нее, получая от нее новый, высший и непреходящий смысл» 42. Он тоже предлагает некоторое «новое» понимание, но оно недоступно без знания «старого» — в противоположность задаче Зощенко. Культура — это главным образом память, и если в романе показано усилие памяти (нужно или вспомнить, или угадать: «О, как я все угадал!» — восклицает Мастер), то в «Голубой книге»— усилие ее стирапия. Повествователь то и дело обращается к демонстрации нетвердой, смещенной, стирающейся памяти. Наиболее нагляден в этом смысле способ включения стихотворных цитат. «Что-то там такое вспоминается из Апухтина:Сердце воскреснуло, снова любя, Трам-та-ра-рам, там-там... Все, что в душе дорогого, святого... Трам-та-ра-рам...» 4342 Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972 с. 127.43 Напомним, что Апухтин входит в круг чтения и даже литературного использования Зощенко 1910-х годов (см. первую главу).«Как сказал поэт про какого-то, не помню, зверька — что то такое:И под каждым ей листком Был готов и стол и дом.Это, кажется, он сказал про какого-то отдельного представителя животного мира. Что-то такое в детстве читалось. Какая-то чепуха. И после заволокло туманом».Блок, Есенин (равно как и Крылов, Пушкин, Лермонтов, Некрасов) — все выстроены в один и большей частью безымянный ряд. Если пятнадцать лет назад Зощенко пытался классифицировать