Он говорит очень серьезно и искренне, не рассчитывая «посмешить», идет как бы единственно возможной для него в этот момент походкой и производит при этом впечатление, что «переступает нарочно». Эффект этой речи можно уподобить эффекту перевода с воображаемого «серьезного» языка на язык, в котором «серьезные», авторитетные слова просто отсутствуют и потому становится простительным и годным любое. Зощенко смелее всех берет недопустимую якобы форму, примитивную мысль выражает в примитивной же форме, обнажая ее элементарность и схематичность. «Но только у нас именно то хорошо, что есть полная уверенность, что с течением времени этого у нас не будет. И с чего бы ему быть, раз на то никаких причин не останется». Язык, на котором выражается автор, свидетельствует о распаде культурного, авторитетного слова, о невозможности для пишущего выразиться уверенно, ясно, серьезно — и не попасть при этом в компрометирующий стилистический ряд. Но на основе этой неуверенности и постоянного самоопровёржения рождается какое-то новое, еще неизвестное худсжественное слово.Понимание этого явления расширяет следующая лингвистическая аналогия. В 1928 г. в статье «О лингвистическом изучении города» Б. А. Ларин, настаивая на изучении городской разговорной речи (городского арго), формулировал проблему следующим образом: эта речь должна рассматриваться «как третий основной круг языковых явлений» (наравне с литературным языком и крестьянскими говорами). Специфической чертой этого языкового явления он считал наличие и тесную взаимную обусловленность «двух или нескольких языковых систем, находящихся в распоряжении каждой социальной группы (соответственно индивида)» в силу принадлежности каждого к нескольким коллективам. Б. Ларин пояснял это таким примером: «Так, например, группа земляков — скажем, саратовских — работает во флоте и входит в коммунистическую партию. Эта троякая социальная принадлежность имеет отражение и в трехсоставности их языковых навыков: на саратовском диалекте они могут обращаться между собой и с родней, на матросском жаргоне — с моряками и, наконец, в какой-то степени они располагают и литературным языком, без которого не могли бы участвовать в жизни партии» 31. Полемизируя с другими лингвистами, Ларин утверждал: «Кто исходит при изучении арго от литературного языка как нормы, тот, конечно, не может признать их за самостоятельные языковые системы <...> получается, да только и может получиться, учение о «паразитических» языках <...> Выдавая арго за паразитическую наслойку, мы тем самым предполагаем, будто говорящие могут говорить и на литературном языке, но в силу тех или иных обстоятельств отталкиваются от нормального языка» 32. (Это живо напоминает претензии критиков, обвинявших Зощенко в нежелании заговорить на «нормальном» языке.) В противовес этому взгляду, Ларин утверждает, что «„говорящим на арго" должен быть назван именно тот, для кого литературный или всякий другой знакомый ему