«все и вся»), военные термины («командные высоты», «фронт», «линия», «целевая установка», «сигнализировать», «установитьсвязь», «кампания», «держать курс»), вульгаризмы. Охарактеризована эмоционально-экспрессивная функция новой речи — «эпитеты величественности, колоссальности»: «широчайшие массы», «самым решительным образом», «небывалый», «титанический», «чудовищный»; отмечена «катехизическая форма, посредством которой стремятся произвести более сильную интеллектуально-эмоциональную экспрессию» (с. 132). «Голубая книга» с не меньглей, если не с большей тонкостью регистрирует новые языковые черты, укоренившиеся в последние годы. Характеризуя профессию сатирика, автор поясняет: «Она расширяет кругозор и мобилизует внимание то одних, то других на борьбу то с тем, то с этим. Она иллюстрирует всякого рода решения и постановления, а также приносит известную пользу в смысле перевоспитания людских кадров, <...> И в силу вышеизложенного,.„У решили мы с этого момента слегка, что ли, переменить курс нашего литературного корабля».Автор «Голубой книги» (как и «Возвращенной молодости») приближен к нам не только внешне («автор», «мы», автобиографические подробности), но и внутренне — несомненной ценностью для него самого многого им высказанного; Вместе с тем его точка зрения нигде не находит себе прямой и адекватной формы выражения. Там, где автор дает, кажется, безукоризненно соответствующую его доподлинной мысли формулировку,— и там всегда остается сомнение в его компетентности. Трагический эффект этого повествовательного языка состоит в том, что авторский голос как бы всегда заключен в скорлупу чужих или- получужих слов. Мы постоянно ожидаем его — и никогда его не слышим.Приведем одно замечание, сделанное М. Бахтиным вне видимой связи с русской литературой XX в., но, однако, помогающее осмыслить литературные условия наших 20—30-х годов: «Далеко не при всякой исторической ситуации последняя смысловая инстанция творящего может непосредственно выразить себя в прямом, непреломленном, безусловном авторском слове. Когда нет своего собственного «последнего» слова, всякий творческий замысел, всякая мысль, чувство, переживание должны преломляться сквозь среду чужого слова, чужого стиля, чужой манеры, с которыми нельзя непосредственно слиться без оговорки, без дистанции, без преломления.Если есть в распоряжении данной эпохи сколько-нибудь авторитетная и отстоявшаяся среда преломления, то будет господствовать условное слово в той или иной его разновидности, с той или иной степенью условности. Если же такой среды нет, то будет господствовать разнонаправленное двуголосое слово, то есть пародийное слово во всех его разновидностях...»30.