между фраз, между слов, но тут же опровергаемого. Активный тон повествователя постоянно побуждает нас искать это слово, подозревать его присутствие — и наталкиваться на постоянное несоответствие объемной позиции автора и ущербного слова повествователя, авторского ощущения неполноты каждой своей реплики — и полноты ее для того голоса, который он на время заимствует. На время принимая сказанное этим голосом за доминанту, мы все время обманываемся или, вернее, все время не даем себя обмануть, распознавая это неполное отождествление автора с тем словом, которым он пользуется.Каждая отдельная реплика оказывается неполной, при «вычитании» из нее чужих наслоений образуется некий остаток, который автор старательно не дает нам сформулировать в его «чистом» виде. Ясно, что это не приемы эзопова языка, а выполнение более глубоких задач. Автор обнаруживает перед нами глубину, насущность обсуждаемых повествователем проблем — и вместе с тем подает их постоянно в облачении бытовых поверхностных интерпретаций (доводя нередко эту интерпретацию до прямого абсурда), заимствуя ходячие точки зрения и словесные формулы современного ему общественного быта.Отдельной безусловно адекватной авторской мысли нельзя найти в произведениях Зощенко 20-х —- первой половины 30-х годов. Зощенко ни разу не заговорил в них «своим голосом», чего так настойчиво добивалась от него критика. Даже доброжелательные критики уверяли, что сущность «неудач» Зощенко—-«в непреодоленной писателем иронии в отношении ко всему, о чем он пишет»; «Не только лиризм, но даже простая серьезность неизменно сопровождается в повести не всегда уместным и грубоватым ремешком» 29.29 Мунблит Г. Как важно быть серьезным.—Литературная газета, 1934, 20 февраля.Почему же критика так и не дождалась этой, казалось бы столь нетрудной для писателя, «простой серьезности»? Или, если поставить вопрос правильней, каков художественный смысл, каково литературное значение этого упорного ухода от «серьезности», этой полной невозможности для него оперировать прямым авторским словом?Говорить об этом удобнее всего на материале «Голубой книги» (1935) — не только лучшей, быть может, книги Зощенко, но и явившейся наиболее полным завершением многолетнего и, на наш взгляд, единого в своих конечных устремлениях периода его литературной работы.«Голубая книга», в отличие от всех предшествующих повестей Зощенко, открывается не пародийным вступлением, а словами непосредственно авторскими — посвящением Горькому. Нет указаний на какое-либо подставное лицо (вроде Ивана Васильевича Коленкорова), которое замещало бы собою автора. По всей видимости, автор собирается заговорить со своим читателем самолично. Повествователь несет на себе черты зощенковской биографии («Вот уже пятнадцать лет мы, по мере сил своих, пишем смешные и забавные