Продолжим рассмотрение повестей в отношении к современной им прозе. Как уже говорилось, ненормативная речь новых слоев лишь на первых порах входит в собственную прозу Зощенко как характерная речь героев или экзотического рассказчика.
Уже с середины 1920-х годов она используется как элемент, дезорганизующий непосредственно авторское повествование. Новое сознание — и не только чисто языковое — включается в эту прозу не просто как новое для литературы слово, но как камертон, как точка зрения, как позиция. Оно делает подозрительным «интеллигентский» язык, который в свете этого нового слова теряет право голоса, становится «лишенцем». Он теснится и уступает место слову топорному, неоформленному, за которым одно лишь право — право, основанное на фактическом широком его бытовании в живой речи эпохи. Повести Зощенко утверждают литературную неизбежность этого подчинения, как бы гротескно ни выглядело оно на первых порах.
В литературной продукции тех. лет не находится параллелей такому подчинению; проза говорит на языке, не учитывающем новых явлений речевой жизни общества, широко использующем при обработке сегодняшней тематики традиционные беллетристические композиционно-стилевые приемы (ср. один из пунктов плана книги «На переломе» — «Ложнопролетарская литература»), и авторы, как явствует из текста, не чувствуют здесь никакого диссонанса 17. «Недумающий лоб не мог переварить и понять всех
17 Об этом явлении писал в 1924 г. Ю. Тынянов. Цитируя современную прозу («Мы въехали в монастырский лес, в сборище волшебных деревьев, заиндевевших, похожих на предсмертные меч¬ты замерзающего. Иногда деревья расступались, и видны были зачарованные синие полянки»), он замечал саркастически: «Это вовсе не из «Задушевного слова», и это вовсе не гимназист, отдыхающий на рождественских каникулах. Это воспоминания чекиста о расстреле из повести Либединского „Неделя"» (Литературное сегодня.—В кн.: Тынянов 10. II. Указ. соч., с. 158).
идей революции, по в ее пламепной мощи было свое, родное, дедовское» (А. Яковлев. Повольники, 1922) 18.
«Но загораться ярким пламенем, в невероятном напря¬жении, хотя бы на час, на мипуту, и затем — погаснуть навсегда — о, на это у него как раз хватит сил! Герой, мученик, святой, разумеется, тот, кто в эти черные дни способен вести работу крота, невидную, и неблагодарную» (А. Бибик. На черной полосе, 1921) 19.
Это как раз тот самый «приличный» литературный стиль, который так безжалостно разрушает в своих повестях М. Зощенко. «Живая речь» эпохи в творчестве этих наиболее ориентированных на «нового читателя» писателей 1920-х годов никак не отразилась. Язык такой прозы свидетельствует, вопреки намерениям авторов, что «ничего не случилось».
Продолжим рассмотрение повестей в отношении к современной им прозе. Как уже говорилось, ненормативная речь новых слоев лишь на первых порах входит в собственную прозу Зощенко как характерная речь героев или экзотического рассказчика.Уже с середины 1920-х годов она используется как элемент, дезорганизующий непосредственно авторское повествование. Новое сознание — и не только чисто языковое — включается в эту прозу не просто как новое для литературы слово, но как камертон, как точка зрения, как позиция. Оно делает подозрительным «интеллигентский» язык, который в свете этого нового слова теряет право голоса, становится «лишенцем». Он теснится и уступает место слову топорному, неоформленному, за которым одно лишь право — право, основанное на фактическом широком его бытовании в живой речи эпохи. Повести Зощенко утверждают литературную неизбежность этого подчинения, как бы гротескно ни выглядело оно на первых порах.В литературной продукции тех. лет не находится параллелей такому подчинению; проза говорит на языке, не учитывающем новых явлений речевой жизни общества, широко использующем при обработке сегодняшней тематики традиционные беллетристические композиционно-стилевые приемы (ср. один из пунктов плана книги «На переломе» — «Ложнопролетарская литература»), и авторы, как явствует из текста, не чувствуют здесь никакого диссонанса 17. «Недумающий лоб не мог переварить и понять всех
17 Об этом явлении писал в 1924 г. Ю. Тынянов. Цитируя современную прозу («Мы въехали в монастырский лес, в сборище волшебных деревьев, заиндевевших, похожих на предсмертные меч¬ты замерзающего. Иногда деревья расступались, и видны были зачарованные синие полянки»), он замечал саркастически: «Это вовсе не из «Задушевного слова», и это вовсе не гимназист, отдыхающий на рождественских каникулах. Это воспоминания чекиста о расстреле из повести Либединского „Неделя"» (Литературное сегодня.—В кн.: Тынянов 10. II. Указ. соч., с. 158).идей революции, по в ее пламепной мощи было свое, родное, дедовское» (А. Яковлев. Повольники, 1922) 18.«Но загораться ярким пламенем, в невероятном напря¬жении, хотя бы на час, на мипуту, и затем — погаснуть навсегда — о, на это у него как раз хватит сил! Герой, мученик, святой, разумеется, тот, кто в эти черные дни способен вести работу крота, невидную, и неблагодарную» (А. Бибик. На черной полосе, 1921) 19.Это как раз тот самый «приличный» литературный стиль, который так безжалостно разрушает в своих повестях М. Зощенко. «Живая речь» эпохи в творчестве этих наиболее ориентированных на «нового читателя» писателей 1920-х годов никак не отразилась. Язык такой прозы свидетельствует, вопреки намерениям авторов, что «ничего не случилось».