воночник, С которым проживем не век, не два...»), причем можно проследить некоторый параллелизм вплоть до второй половины 30-х годов.В «Сентиментальных повестях» книжные формы, уже потерявшие выразительные возможности, сталкиваются с формами устными, внелитературными, этих возможностей, по-видимому, еще не приобретшими. «Через два дня, когда морду у Былинкина раздуло до неузнаваемости, Лизочка побежала за доктором». Речевые формы прежней литературы оказываются как бы слишком хороши для новой «темы». Былинкин не может, по мысли Зощенко, ВОЙТИ Б литературу так, как входили герои «дворянской литературы»,— не может зойти в нее иначе как с раздувшейся мордой.«Грубое» слово является и туда, где оно, казалось бы. ничем не мотивировано: «И всякий раз беспокойно следила за его движениями, видимо побаиваясь, как бы он чего не спер» («М. П. Синягин»),—литературная ситуация визита, композиционно-стилевое оформление которой было хорошо разработано традиционной беллетристикой, также оказывается не защищенной от вторжения этого слова. Дело не в отдельных вульгаризмах, а в демонстрации скомпрометированности еще недавно вполне уместных «литературных» слов и выражений («склонный к неопределенной меланхолии», «спокойно пожить в тиши» и т. п.).Что же это за повествователь, с одинаковой естественностью владеющий двумя противоположными речевыми системами? И какова авторская позиция по отношению к его столь неоднородному слову? Равно неосторожным было бы приписывать автору враждебно-скептическое отношение к вульгарному слову, заполнившему быт, или полное отождествление себя с носителем этого слова. Спор между культурой и некультурой решается в этой прозе не столь однозначно. Зощенко признает законными притязания самого грубого современного просторечия на место в литературе, но само это место он не берется с уверенностью определять. И язык рассказов, где это просторечие составляет основную ткань, и язык повестей с его дисгармоничностью, с его сбоямп по-разному, но с равной настойчивостью фиксирует изменения в речевой жизни общества. Нормативная письменная и устная речь утратила свою недавнюю авторитетность и универсальность, во-первых, потому, что оказалась недоступной слоям, получившим активную роль в общественной жизни (ситуация, очерченная Маяковским в стихотворении «О фиасках, апогеях и других неведомых вещах»); во-вторых — с утратой социального престижа ее носителями.